Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Спешу за девушкой, насколько позволяют ослабевшие ноги, кажется, даже за плечо держусь. Ночь вокруг. Костра нашей стоянки не видно. Чирони нет. Пришел бы Чироня…

Ничего не рассказала мне Асаткан, ничего…

Костра не было. Белыми привидениями бродили вокруг стоянки олени. Месяц стаял, нырнул в тайгу. Тьма опустилась на землю, пустая, предрассветная. Чироня лежал на земле подле бесформенной груды наших вещей, широко разметав руки, и храпел. Я наклонился к вещмешку, нашарил фонарик. Широкая полоска света выхватила из темноты лицо Чирони с черным провалом распахнутого рта, густую струйку слюны, липко сползавшую с подбородка, полуоткрытые, задернутые сном и оттого неподвижные глаза, лохмы седых, пыльных волос, нагую грудь с пауком под левым соском и пустую бутылку старки, откатившуюся к ногам, босым, донельзя изъеденным комарами, дурно пахнущим.

«Все», — промелькнула мысль, как там, на реке у скалы, и что-то оборвалось внутри, тоненьким звуком наполнило уши.

Все пережитое, тьма небытия, тяжелое возвращение из мрака, бред, рвота, обратная дорога, холодная дрожь от непросохшей одежды — все как-то разом вернулось, перемешалось, лишило сил. Я сел и погасил фонарик. Ночь разом покрыла все вокруг умиротворенным покоем.

— Пьяный? — тихо спросила Асаткан, опускаясь рядом со мной и мелко-мелко дрожа от холода.

— Посмотри, не осталось ли в бутылке. Согрейся, — бесцветным голосом сказал я.

И вдруг равнодушие, невозмутимое, бесстрастное спокойствие овладело мной.

— Не буду! Не надо! Зачем вы ему дали? — быстро сказала Асаткан и ушла к черневшему в ночи собранному валежнику.

Чиркнула спичкой. Дрова Чироня все-таки собрал и воды в казанке принес. Вот только не разжег костра.

— Я ему не давал, — сказал я. — Не давал.

Асаткан подбежала ко мне. Остановилась. Низко наклонилась. В сумраке ночи я едва видел ее лицо, но отчетливо горящие смоляным огнем глаза.

— Значит, он сам?! — со страхом прошептала девушка. — Сам?! Значит, он вор?! Вор?! Вор?! Да?

— Не знаю.

— Он взял сам! Вор! — крикнула Асаткан.

И тайга повторила стократно, затихла на миг и снова до горизонта: «Сам-сам-сам! Вор! Вор! Вор!»

И вдруг сжалась, будто придавленная этим криком, вскочила, сжав кулачонки, бросилась к храпящему Чироне.

По груди, по лицу, по голове, по бокам ходили ее кулачки. Чироня только поначалу всхрапывал, потом начал рычать и не просыпался. Асаткан взвизгивала, как взъяренный маленький зверек, плевалась, визжала, царапала, хлестала, била Чироню. Он рычал. И вдруг разом прянул. Сел, дико озираясь. И одним движением, так не вязавшимся с его худой мосластой фигурой, кинул Асаткан далеко от себя. Девушка ударилась головой о ствол сосны, вскрикнула и заскулила, как маленькая качеканка.

Копер, который начала разводить Асаткан, вдруг разом вспыхнул. Осветив уползающую в кусты девушку, безумные глаза Чирони, искаженное тупым гневом лицо, лохматую ненавистную голову.

Злость навылет, единым ударом прошила мне сердце. Дремлющая где-то глубоко, в затаенных уголках души, кровь предков ударила разом в голову, отключила сознание.

— Ты драться? — прошипел я, и невесть откуда взявшаяся сила швырнула меня на Чироню.

Я неискусен в драках, поэтому удар пришелся вскользь по лицу.

Чироня, до конца еще не придя в себя, вдруг ругнулся. Крикнул обо мне и Асаткан грязную фразу, осклабился, лязгая желтыми прокуренными зубами.

— Убью!!

Не знаю, каким образом перехватил я автомат, только холодно и безразлично лязгнул затвор.

— Не надо, бойе, не надо! Люча-а-а-а, — Асаткан всем телом упала на ствол, задыхаясь и сглатывая рыдания. — Не на-да-а-а!

Я выпустил оружие из рук, и девушка упала, прикрывая его собой.

И снова влажный горячий толчок крови в голову, и снова, теперь уже всей своей тяжестью, удар. Безжалостный, грубый, из каменного века. Зверь я.

Чироня дернулся, как-то странно и больно икнул. Встал на четвереньки и вдруг заплакал страшно, дико, одним горлом. Он не стал защищаться, но взъярился, отполз в густую поросль багульника, рванул на себе рубаху и завыл тем самым звуком, который слышал я в Неге.

Я сел, ткнулся лицом в колени. Все оцепенело во мне. Затухал костер, плакала рядом Асаткан, пел свою песню Чироня. Медленно процеживался через черное сито ночи бледный предрассветный сумрак.

Странно, но я не заметил, когда опрокинул меня, как наваждение, глухой ко всему сон. Я только на мгновение, свел веки, а открыв их, увидел солнце, зеленый ливень тайги, бурундучка, что смотрел то на меня, то на пустую бутылку «Отборной старки», весело игравшей зайчиками на стволах сосен.

Рядом со мной лежал пистолет-автомат, а чуть поодаль срезанная маленьким булатным ножичком смолистая, красивая и добрая кедровая ветка в золотых колокольцах шишек.

Это все, что оставила мне на память Асаткан. Она ушла на Кочому, к своему стойбищу, с белыми-белыми как снег оленями.

Встретимся ли мы еще, Асаткан, дочь тайга, внучка Охотника, Ганалчи, Стрелка из лука?..

— Не брал я! Слышишь, не брал! Она сама выпала, когда концентрат доставал. Сама! Слышишь, паря! Не крал! Не вор я! Не вор! Вот тут сосет, понимаешь, паря?! Сосет. Прости! Не вор я! Не вор. Она сама выпала, когда концентрат брал. Сам велел мне, паря! Сам сказал: возьми в мешке. Не вор я, не вор, паря… Сосет вот тут, сосет… Но молчи, паря. Ударь! Слышишь, меня все бьют. Ударь! Но не вор я, не вор!

— Ты не вор, Чироня…

И снова Нега. Приходилось ли вам в поздний вечерний час выходить из тайги к большому человеческому жилью? Приходилось ли после стольких дней и ночей, проведенных в безлюдье многоречивых таежных дебрей, услышать вечерний покой села, увидеть теплые огни в окнах изб, различить едва уловимый запах печного дыма, крик уловить: «Пястря, пя-я-ястря, пя-я-я-стря. Тпрусень, тпрусень, тпрусень…»

Уставшие, измученные, горячие ноги несут вас через елань, все ближе и ближе огни, крик различимей. О этот крик в синем летнем сумраке! О эти огни человечьего жилья!

В них — все.

— Тпрусень, тпрусень, тпрусень! Пястря, пястря, пя-стря!

Мэ-э-э, — глупо так и жалобно и радостно кричит на весь мир отбившийся от стада телок.

Огни горят в окнах. Далеко светят.

— Подожди, паря, — говорит Чироня, — не полошись. Посидим, однако.

Мы садимся в еще теплую, но чуть влажную от вечерней росы траву. Молчим, слушая голос девочки, зовущей несмышленого телка, позвякивание ведер у крайней в селе избы и долгий, отдающийся в безмолвии черной тайги стук молотка по лезвию косы.

Комары, которых липкими клубами вынесли мы за собой из лесной чащи, унялись, полегли где-то в травах, только несколько опостыло кружатся у наших лиц, нудят, жалуются. Не нравится им едкий табачный дым, обросшие лица наши не нравятся.