Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Чироня расстегивает ширинку штанов, чуть приспускает их и ножом осторожно начинает вспарывать замусоленную подкладку пояса. Делает это он с видом человека, окончательно и бесповоротно решившегося на весьма важный шаг. Руки у Чирони не трясутся, движения твердые, точные.

Но возится он долго. А потом, придвинувшись поплотнее ко мне, протягивает сложенную вчетверо десятирублевую бумажку:

— Возьми, паря, за выпитое.

Я гляжу на него. И вдруг понимаю — сберег мужик наследство Ганалчи, не истратил, не пропил, спрятал навсегда, может быть, только для того, чтобы, уходя, вот так же раздать все, что имеешь, людям, и десятку эту тоже. Не деньги это — нет.

Я отрицательно качаю головой, говорю как можно тверже, решительней:

— Нельзя этого, Чироня. Нельзя.

— Возьми. Должен я тебе. Больше ничего нету.

— Иди ты… — вдруг грубо бранюсь я и отталкиваю его руку. И примирительно: — Спрячь подальше. Слышишь, друг, спрячь.

Он еще мгновение колеблется, вздыхает, взвешивая на ладони крохотный нечистый клочок розовой бумаги, мне кажется, что держит Чироня на руке двухпудовую, не меньше, гирю.

— Нож у меня есть. Хороший. Дома. Возьмешь?

— Нож возьму. Да еще и выпьем с тобой за это, — соглашаюсь я.

— Тады иглу давай с ниткой. Я свою обронил где-то.

Вынимаю из кепки иглу. Чироня заворачивает червонец в серую тряпицу, осторожно прилаживает свое сбережение в пояс и, аккуратно подсвечивая себе самокруткой, начинает накладывать стежки.

— Портной так не заштопает, однако, как я, — говорит он, и я слышу улыбку в голосе. — Ты не сумлевайся, паря, нож, однако, у меня добрый. Старик хвалил, когда исделал я ножик-то. Память тебе будет. Не сумлевайся.

— А я и не сумлеваюсь.

— Вот и не сумлеваися. Я, паря, к эвенкам жить уйду.

— А как же Матрена Андронитовна? Как же дети?

— А им без меня легче. Неукоротный я — сполошной. А может, и не пойду к эвенкам, с бабой останусь, с детями. Их у меня двое. Жалко все же — своя кровь-то.

На следующий день я уплывал вниз по Авлакан-реке. Иван Иванович подослал из Буньского с оказией полуглиссер. Эта посудина нещадно коптила, пила чертову пропасть бензина и ко всему этому обладала поразительно малым ходом. Моторист Рудольф — парень молодой, сонный, с философским, так и не развившимся в нем началом, сказал:

— Тихо едет, но все-таки едет.

Перед самым отъездом в избу к Неге Власьевне постучался Чироня. В дом не вошел, вызвал меня на крыльцо. Протянул в берестяном чехле широкий, без излишеств и украшательств, простой охотничий нож.

От моих предложений зайти в горницу и выпить посошок отказался.

— Меня, паря, в хорошую хоромину пускать нельзя. Обязательно нагажу. Неукоротный я.

Пришлось вынести на крыльцо два стакана, по куску хлеба, пару малосольных сигиков и головку лука. Присев на приступки, выпили, закусили. Помолчали каждый о своем и об одном вместе.

Я попытался расплатиться с Чироней. Проводник должен получать заработок.

— Ты чо, паря? — удивился он. — Нешто я тебя из-за денег к Макару водил? Тьфу мне на них, — и начал ругаться.

Пришлось выпить еще по полстакану и восстановить так неожиданно рухнувший мир. Подарки для детей и Матрены Андронитовны он принял.

Я снял с руки часы.

— Возьми, Чироня. Передай Асаткан от меня на память.

— Сделаю. Обрадуется девка.

И вот деньги. Купи в магазине чего-нито, отнеси на Кочому.

— Сделаю.

— Ну, прощай, друг.

— Прощай, паря.

Провожать меня на берег собралась чуть ли не вся Нега. Мужики по причине скорого приезда участкового и начальства взялись за ум, были трезвы. Да и мало виделось мужиков — в лугах и в тайге работники.

Чироня сел в глиссер и проводил меня до Острожкового мега. Стоял на песчаной косе, махал вслед рукою, что-то кричал.

Все дальше и дальше уносила меня вниз Авлакан-река…

На этом кончались записи Многоярова.

Глохлов, подплывая к Осиному плесу, исподволь следил за Комлевым. Тот лежал животом на носовом багажнике, лицо вперед, и безотрывно вглядывался в берег. Вдруг он резко приподнялся на локтях, далеко вытянул шею из лохматого воротника полушубка и, обернувшись, замахал рукой.

— Тут это! Во-о-он у той скалы! — кричал, силясь, и лицо его, нахлестанное встречным ветром, еще больше побагровело. — Правь вон туда! Правь!

Глохлов, не слыша его крика, уже правил лодку к берегу. Комлев, привстав на колено, ловко выпрыгнул на берег, подтянул цепь, вогнал причальный штырь в землю, выпрямился поджидая. Глохлов встал в лодке, сдвинул под телогрейкой за спину пистолет и, чуть балансируя рукой, осторожно шагнул вперед.

— Вот здесь все и произошло, — хрипло сказал Комлев.

Полушубок, который кинул ему Глохлов перед отплытием, был велик, и Комлев в нем казался ниже ростом. Шли к соснам молча. Комлев торопился, спотыкаясь, почти бежал впереди. Глохлов размашисто шел за ним.

— Вот тут это и было, — дождавшись Глохлова у глубокой влумины, сказал Комлев.

— Ну и как было? — Глохлов прошел мимо и остановился у сосен.

Значит, так. Вышли мы вот оттуда, значит, и шли сюда. А там вот, вот за тем мыском, Алексей Николаевич, значит, говорит: «Гляди», говорит. А там, значит, по скалам, по вершинам, прям-таки над нами медведь идет. Я говорю: «Вижу», — и затвор передернул, патрон дослал. А он говорит: «Не стреляй, он на берлогу идет. Поглядим лучше». Постояли, значит, посмотрели, пошли дальше…

Глохлов, покусывая былинку, будто бы и не слушал Комлева, разглядывал ствол сосны с едва приметным следом пули на нем. Срезав кору и чуть-чуть расщепив древесину, пуля ушла по наклонной вверх.

— Я вам уже об этом говорил. Говорить ли еще? — прервав свой рассказ, спросил Комлев.

— Говори, говори, может быть, чего еще вспомнишь…

— И вот, значит, пошли, и я, в чем и винюсь, понимаете, забыл, значит, карабин-то разрядить. Вот она, моя-то вина. Да и как это я, значит, не очень с карабинами привычный. Я все больше с ружьишком. А тут Алексей Николаевич перед маршрутом: «Возьмем да возьмем карабин». И взял — ему полагается. Вот и таскал я его, карабин-то этот, незнамо для чего. А оно вон как вышло. На погибель свою взял, значит, карабин-то Алексей Николаевич.

— Ладно. Ты рассказывай дальше. Записано в протоколе, что карабин был Многоярова, и, стало быть, он должен и носить его. Записано.

— Да я не к этому. Оно понятно. А то как же иначе, инструкция такая есть: «О хранении и ношении огнестрельного оружия в экспедиционных партиях». И за нарушение ее предусмотрены наказания.

— А ты законы-то знаешь!

— А то как же? На то они и законы, чтобы их граждане знали. За меня, Матвей Семенович, некому постоять, я человек маленький, я сам себе защитник должен быть. А то вон оно как получается, вроде бы я злодей уже. Обвинение…