Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

От Инарегды до Неги три дня хода против точения и полтора обратно. До ледостава надеялся вернуться в Буньское.

С год не был майор и этих угодьях, так что поездка была кстати.

— Но вмерзни, Семеныч, — предупреждал промхозский бригадир. — В обратную до Буньского побежишь. Нас тут, поди, и не застанешь. Однако, в тайгу уйдем.

— Нет. До ледостава обернусь. Клади туда — три дня, в обратную до вас полтора и до Буньского три. Неделя с погонялкой. Думаешь, за неделю скует?

— Погоды ясные. Не должно! Однако, могит. А там кто знает?

— Не скует, не должно. Давно не был, сбегаю до мужиков — постращаю, — усмехнулся Глохлов, укладывая в лодку вещмешок и полушубок.

— Постращай, постращай — рады будут. Бывай, однако, Матвей Семенович!..

Глохлов прыгнул в лодку, она глубоко осела, и камни скрипнули под днищем. Бригадир вошел в воду, по-бабьи, двумя руками поднял раструбы резиновых сапог, легко подхватил корму и вытолкнул лодку на глыбь.

— Будь здоров!

— Здоров будь! — ответил бригадир, хотел еще что-то сказать, но взревевший мотор помешал, и он только махнул рукою.

С подожженных и теперь уже вяло дотлевающих в осеннем огне сопок скатывались холода. Они густо клубились волчьим туманом в распадках, отстаивались там и медленно сползали к Авлакан-реке. Река вбирала их в себя, наливаясь черной мутью, густела, неохотно ворочаясь в берегах, будто приноравливала бока для долгой зимней спячки.

Холода были не здешними, не понизовными — были они верховыми. Ими дышал Север.

Глохлов шел вдоль левого берега, сторонясь встречного течения. Мотор гудел натруженно, ровно, и лодка ходко продвигалась вперед.

В первый день, как и намечал, Глохлов прошел до зимовья Ведока. Там и заночевал, поднявшись к избушке уже в сумерки. Хозяина зимовья — Колобшина не было, и Глохлов, чувствуя нездоровье — ныл старый, еще с войны, осколок в левом предплечье, — лег на нары и, не вздувая огня, заснул.

Утром, ощущая тяжелую боль в голове, Глохлов поднялся, собрался и вышел на волю. Ранний зазимок выбелил землю, выморозил туман, и даль над головою была ясной и словно бы ненастоящей. У зимовья горел костер, и перед ним, выставив к огню руки, сидел на корточках Алеша Колобшин. Черный, прокопченный чайник висел на тагане и лениво поплевывал на угли. Алеша незряче глядел в костер. Поздоровавшись, Глохлов спросил:

— На озерах ондатричал, Алеша?

— На озерах, на озерах…

— Обловил озера-то?

— Навроде и обловил, Матвей Семенович, навроде и обловил… Какой нынче, однако, облов, облов какой нынче, говорю? Прошлым годом весь ондатра вымерз. Слышь, что говорю, вымерз шибко ондатра. Да и озера мои некормовитые, некормовитые мои озера. Бедные озера, Матвей Семенович… Бедные, слышь, что говорю?..

Колобшин — маленький, худой, с длинной серой шеей, с верткой, ужовой головкой, на которой свободно сидела громадного размера фуражка, — говорил все это быстро, словно страшась, что его не дослушают, повторяясь и заглатывая слова.

— Прибедняешься, Алеша, прибедняешься…

— Да где уж прибедняться, Семенович, прибедняться-то где уж, говорю. Мои озера какие? Слышь, что говорю? Какие озера — слезы. Слезы озера, вот. Слышь, что говорю-то, у Савоськи ондатра крупный, шорст глухой. Глухой, говорю, шорст-то у Савоськиного ондатра.

Алеша выпалил все это разом, часто-часто встряхивая головою. Козырек фуражки сползал ему на глаза, и он беспрестанно заталкивал его на темя, но тот снова падал до самого остренького, как у нырка, носика Колобшина, застил глаза.

— Что, больше и не пойдешь на озера?

— Как не пойду? Пойду. Как это не пойти? Прибег, однако, за продуктом. Баба на озерах в палатке. Щас и побегу. Цаю вот попью и побегу. Будешь цай-то, Семенович?

— Буду. А ты когда с озер-то пришел?

— По теми, по теми прибег-то. — Алеша поднялся с корточек, зацепил на пальцы кружки, висевшие на колышках подле кострища. Не сторожась огня, снял чайник, сполоснул кружки кипятком, темные внутри, с отбитой эмалью. — По теми прибег в зимовейку-то. Глянул — ты еще спишь, однако. Беспокоить к чему ли? К чему ли беспокоить? Вздул костерок, однако, — Колобшин подвинул Глохову полную кружку, постелил наземь тряпицу, разложил на ней сухари, крупные, чуть с желтизной куски сахара.

— Кушайте, Семенович!

Пили чай, сдувая пар и обжигая губы о потрескавшиеся, пахнущие горячим железом края кружек. Но еще крепче пахло упревшим теплым хлебом. Алеша мелко ломал сухари и набивал их в чай, так что это уже был не чай, а густая, горячая ржаная кашица. Глохлов пил жадно. Боль в предплечье вроде бы и унялась, но мучила жажда, жаром пекло внутри. Молчали. Выпив три кружки, Глохлов разогрелся, вспотел и, отирая разгоряченное лицо, поблагодарил Алешу.

— Пей ишшо, — угощал Колобшин. — Пей. Сухари бери, сахар. Ты чо, вроде бы нездоровый, а? — Козырек все лез и лез ему на глаза, и Глохлов подумал: «Шапку, что ли, ему подарить? Есть в мешке новая. Да ведь как подарить, обидится…» И ответил запоздало:

— Рана свербит военная, Алеша. Вроде бы застудился я.

— И то жар у тебя, значит? Значит, в Негу, Матвей Семенович?

— В Негу.

— А там?

— А там рекою в обратную до Буньского.

— Ой, не вмерзни, Семенович! Слышь, что говорю-то, не вмерзни, говорю, опять же в нездоровье ты. В Неге-то поспешай, поспешай, стал быть, в обрат. Не задерживайся, слышь, что говорю. Вмерзнешь, паря.

— Обернусь. Гляди, ведра-то какие…

— Оно конечно, да, но кто знает. Схватит — и ледок. А ледок цепок, слышь, что говорю, цепок. Льдинка к льдинке — тропка зимке. Слышь, что говорю, вмерзнуть просто, говорю. А там, кто знает! Ведра конечно, оно конечно, да…

Алеша свернул толстую, в ладонь длиною папиросу. Долго слюнил ее и оглаживал, вынул из костра крупный уголек, раздул его в ладони и, роняя в пригоршню затлевшие крошки табака, не торопясь, прикурил.

— Ты что, огня-то не чувствуешь? — спросил Глохлов, кивнув на все еще бархатно пламеневший в руке Алеши уголек.

— Не. У меня антиресу в руках никакого давно нет. Нет, говорю, антиресу, не леагирут. Во! — Он спокойно черпанул пригоршней горячие угли из костра. Покатал их неторопливо и сбросил в огонь, отряхнув, словно от пыли, ладони.

Руки у Алеши в кистях были взбухшие, с крупно округленными суставами. Сквозь прочернелую, словно бы обуглившуюся, грубую кожу проступала болезненная огневица.

— По ночам-то ноют? — участливо спросил Глохлов.

— Не. Я их, Семенович, не чую. Не чую их я. Толико когда, слышь, что говорю, когда в воду — то ломит, ломит, никаких силов нет, как ломит. Налью ишшо? А? — Колобшин поднял с углей чайник.

— Пожалуй, налей, — согласился Глохлов. Ему почему-то подольше хотелось посидеть с этим человеком, послушать его быструю, сбивчивую речь. — Может быть, тебе сменить озера-то?