Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Поспешай, поспешай, бабоньки!

— А ты не гони, Опаленный!

— Право, так.

— Слышь, бабы, говорили, Вениамин-то до косточек сгорел, а он, вишь, нами уже командует.

— Нарастил мясо-то, Опаленный.

— Где бабу, лучше скажь, потерял-то, окаянный?

— Разговорчики, разговорчики, бабы! Вам бы с мое на острову середь огня помучиться, привязали бы языки!

— И то, пострадал мужик…

— Копырев! Копырев! Сюда давай!

Копырев не удивился, что его снова звали. Вот так уже трижды вызывали его к следователю, маленькому, очень подвижному человеку с плоским широким лицом, похожим на глиняное блюдо. Рябчук — так звали следователя — слушал Копырева молча и почти не задавал вопросов, склонив голову набок и часто-часто моргая небольшими глазками в густой, но совершенно белой опуши ресниц. И брови у следователя были белыми, и редкая поросль вокруг крупной плеши тоже была белой.

Рябчук слушал Копырева, как бы делая ему одолжение, его словно бы и не интересовал рассказ, потому что он якобы знал уже все наперед из того, что скажет допрашиваемый. И каждый раз, выслушав Копырева, следователь тяжело вздыхал, доставал из потрепанной полевой сумки бумагу, ручку и, до надоедливости не спеша, заполнял протокол допроса.

— Прочтите и подпишите, — говорил он каким-то безразличным голосом и совал в руки Копыреву бумагу вместе с синей потрескавшейся авторучкой.

Плохо разбирая почерк следователя, Копырев кое-как читал протокол допроса, ставил свою подпись, и Рябчук каждый раз говорил:

— Пока, — он делал паузу. — Пока можете быть свободны.

Закончив последний допрос, Рябчук, внимательно глянув в лицо Копыреву, будто только сейчас увидел его, сказал:

— Ну, парень, кажется, тебе крышка. Пока, — снова привычная пауза. — Пока будь свободен.

На каждом из допросов Копырев подробно рассказывал о дне, предшествующем пожару, о том, как увидел огонь, как тушили они его, как рубили просеку. По поводу произведенного пожига говорил, что сделал его сам, по собственной инициативе. Тут он неизменно добавлял: «Как огонь в шурфе разжег, никто не видел. Я скрытно, в утайку…» И каждый раз в этом месте Рябчук как бы невзначай ронял: «Шила в мешке не утаишь».

На последних двух допросах к уже рассказанному Копырев добавлял, что виновным считает себя только в пожаре, возникшем на левом берегу Чоки. Так посоветовал говорить ему Ефимов, и он так и говорил, подразумевая под этим, что пожар, возникший за Чокой, был погашен, а вот этот, новый, страшный, разлившийся огненным паводком на тайгу произошел уже по вине самих пожарных.

Копыреву противно было валить вину на других. И он никогда не сделал бы этого, если бы Ефимов не убедил его, что пожарных все равно не накажут. С них и спрашивать не будут, а вину с экспедиции снимут. Что поделаешь? Лес сгоревший не вернуть, а к чему еще и страдать людям, к примеру ему, Ефимову. Другое дело, если бы надо было пострадать за людей.

Вчера с патрульного вертолета сообщили, что в верховьях ручья Дюдикан огонь закольцевал отряд геологов. В отряде две девушки и мужчина. Вывезти их вертолетом невозможно. Копырев только услышал об атом, не задумываясь, вызвался идти на помощь к геологам. Впятером они прорвались через огненное кольцо. От жары на голове трещали волосы и начинала тлеть одежда, но «экспедиторов» все-таки вывели. Уже когда огненный вал остался позади и они все вместе брели по малой воде Дюдикана, одна девушка потеряла сознание. И они понесли ее поочередно на руках. Когда девушку нес Копырев, она накоротко пришла в сознание, непонимающе посмотрела в его глаза, скривила губы, и большая слезинка скатилась по щеке и упала на его руку. Он долго ощущал эту теплую капельку, а сердце его жгла какая-то неутешная жалость не просто к этой девушке, а ко всем людям. К людям, которые казались ему такими беззащитными и слабыми.

— Устал? — спросил его кто-то из ребят. — Давай понесу.

— Нет, не надо. Я не устал, — сказал Копырев, с трудом переводя дыхание и прижимая к себе беспомощное тело.

Они остановились отдохнуть у озера. Он бережно опустил свою ношу, на траву, стянул с себя гимнастерку и подложил ее под голову больной.

После отдыха снова вызвался нести девушку.

— Смотри-ка. С виду ты вроде бы и ничего особенного, а гляди-ка, какой приёмистый, — сказал тот, что должен был сменить Копырева. — Давай! Давай мне ее!

— Нет. Я еще понесу.

Так и нес до самого лагеря.

В лагере к нему подошел Ефимов:

— Напрасно рискуешь, Ваня. Не поймут.

— Так ведь я, Сергей Петрович, я ведь не почему-то там…

— Я не о том. Тебя, наверно, арестуют, так вот один-то не теряйся. Как держался до этого, так и держись.

— Как арестуют? Зачем? Ведь тут каждый человек на счету, — недоумевал Копырев.

— Могут арестовать. Так ты помни, уговор наш помни. — И, наклонившись к самому уху, доверительно прошептал: — Мы твоих детей, твою семью не оставим. Это точно!..

— Копырев! Копырев! Давай сюда! — кричали на просеке, и он шел на этот голос, готовясь снова рассказать все, как было, маленькому человечку с большой лысиной, который всем своим видом показывал, что этот рассказ вовсе неинтересен и не нужен ему. Но вместо Рябчука увидел Копырев начальника милиции Глохлова, он уже хорошо его знал — Глохлов руководил тушением пожара на том же участке, где работал Копырев, и рядом с начальником милиции увидел сухонького человека с испитым лицом, в прожженной стеганке, наброшенной поверх гимнастерки. На верткой, как у нырка, голове человечка смешно, как-то задиристо сидела милицейская фуражка.

— Копырев Иван Терентьич? — спросил Глохлов, хотя прекрасно уже знал Копырева и сам дважды снимал с него допросы, и это очень удивило.

— Да.

— Вы арестованы, Копырев Иван Терентьич. Вот ордер. Вы обвиняетесь в поджоге леса в районе лесного квадрата В-12 и будете препровождены в камеру предварительного заключения райотдела милиции. Вам ясно? — все это Глохлов говорил каким-то деревянным голосом, словно боясь ошибиться. Так неуспевающий ученик торопится высказать заученное наизусть.