Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Я уже рассказал. Есть просьба к вам только.

— Какая?

— Тут вот пришло письмо…

— От жены?

— Да, вы уже знаете? Я прошу, Иван Иванович, не надо семью впутывать в это дело… Не надо… Я прошу…

Ручьев молча смотрел в лицо Копырева, что-то вспоминая.

— Я все рассказал… Все… все… Вы меня не узнали, Иван Иванович? Ваня я — бригадир с лесоповала.

— Ваня! Какой Ваня? Лесоповал… Какой лесоповал? — Ручьев теребил седой ежик волос. — Ваня! Ах да, Копырев! Вон оно что! Что ж ты так, Ваня, а? Тебе сколько?

— Сорок мне, Иван Иванович.

— Сорок… Да, да… Это ж двадцать лет, выходит, назад?

Копырев кивнул.

— Чего же ты плачешь, Ваня?

— Людей жалко… Тайги… Там звери… Видел я, детишек своих тащили… А один соболь несет, несет щенка… а он, щенок, мертвый. Она, мать-то, соболиха, мертвого детеныша несла. Видел это я, — торопясь и чувствуя, как высыхают слезы, говорил Копырев. — Потом там еще девушка… геолог. Сюда ее привезли. Плохо ей… Да и людям, всем ведь горе какое…

Ручьев понимал его, согласно кивал головой.

— Не надо было бы сажать меня, не убег бы я, Иван Иванович.

— Ты всю правду-то сказал, Иван, как по отчеству-то?

— Терентьич.

— Иван Терентьич, а?

Копырев опустил голову; слезы о том ушедшем, дальнем времени душили его. Не отвечая на вопрос, трудно спросил:

— А она-то, Лена… жива? Тут живет или…

— Лена… Помнишь? Тут она, куда деться ей? Мужняя жена, четверо у нее детишек.

— Я ее на пожаре вроде бы видел. Там она? — еще больше волнуясь и заикаясь, спросил Копырев.

— Там, где же ей быть. Все там. Такого, пожара и старики не помнят. Что же ты наделал, Иван Терентьич? Эх ты, из-за лишнего рубля для себя столько горя всем. Тогда на женитьбу зарабатывал, а сейчас на что? — Копырев не ответил, да Ручьев и не ждал от него ответа.

Думал он сейчас о том прошедшем. «Сколько воды утекло с тех пор? Сколько? Ах ты, черт возьми, судьба, судьба. Людские судьбы! Жизнь! Ванюшка Копырев, молоденький бригадир на повале, увлеченный. Чистый, как снег в тайге. У них тогда, кажется, была настоящая любовь с той девчушкой. Боже мой, девчушкой! Сколько раз потом, встречаясь с ней, и не подумал о той любви, а теперь вот… Почему же не получилось у них? Встретились! Ведь друг для друга и пришли на землю. И вот… Ни у нее, ни у него…»

— Мне можно идти, Иван Иванович? — спросил Копырев, и Ручьев, не поднимая головы, ответил:

— Да, да, идите.

— Закрой за мной, — сказал Копырев Чироне и пошел в камеру, еще больше сгорбившись и глубже упрятав стриженую голову в плечи. Что-то, что он еще и сам не мог понять, изменилось в нем. Он будто бы заново увидел всю свою жизнь, все, что произошло с ним, и все, что должно произойти.

Ответственности Копырев не боялся, но то, что раньше казалось ему, по крайней мере, верным и благородным поступком — взять всю вину на себя, — теперь вдруг обратилось в подлость, которую он совершал ради того, чтобы скрыть истину. А разве, если он скажет правду, не будет гореть тайга, не будут такие, как Аксентьев и Хаенко вместе с Ефимовым, гнать план, выбивать премию… Разве что-нибудь изменится?.. Что его маленькая правда?.. Но она все-таки правда, какая угодно, крохотная, мизерная, но все-таки правда… Зачем же он готов предать эту правду? Ведь с ним уже так было. Он предал эту девушку, Лену, он обманул себя, а значит, и ее. Он предал правду их чувств, не сказал эту правду ни себе, ни ей — Лене, ни Фаине. Он один оплачивает всю жизнь ту ошибку. Ошибку ли? И один ли?.. Нет, так больше нельзя, нельзя так больше…

Ручьев готовил село к обороне. Дни эти принесли ему не только громадные хлопоты, нечеловеческую напряженность, настоящее горе, но, как ни странно, принесли они и истинную человеческую радость. Тут, на пожаре, Ручьев вдруг до самого донышка увидел всю свою жизнь, он ощутил не то чтобы доверие — веру в него людей. Веру, которая вела их в любое дело, на которое посылал он их. Люди как бы все разом раскрыли Ручьеву души.

К вечеру прибыло еще пять вертолетов с солдатами и приземлились три «ИЛ-14». Летчики сажали машины вслепую, заходя с Авлакана на село, и медленно, почти касаясь крыш, скатывались к посадочной площадке. Дым стал гуще. Тучи пепла плавали над селом и медленно оседали черным снегом. На реке, как в пору ледостава, появились забереги, только были они черными, черная шуга шла по Авлакану.

В этот вечер Ручьев впервые забежал домой, нагрел воды, помылся и не заметил, как заснул.

Проснулся скоро, рывком поднялся с дивана, почувствовав, что сон не освежил, а, наоборот, расслабил. В комнате было душно, но плотно закрытые двери и ставни не пропускали дыма, и в этом духоте все-таки дышалось легче, чем на улице. Ручьев решил отыскать что-нибудь поесть, прошел на кухню, но в это время зазвонил телефон. Звонок был мягкий, будто бы вязнущий в духоте квартиры, но все равно заставил вздрогнуть. Раньше такого никогда не бывало. «Устал, устал… Нервишки…» — подумал Ручьев и снял трубку…

— Иван Иванович, Глохлов докладывает: огонь вышел в двух километрах от Буньского.

— Откуда! Каким образом огонь?! Где?!

— Прямо против аэропорта, в двух километрах. Сразу как-то загорел.

— Загорел, загорел… Просмотрели. Где Глыбин? Куда он глядел?

— Иван Иванович, Глыбин сутками в воздухе. Сами знаете…

— Ну ладно, ладно! Буду сейчас в штабе.

На экстренном совещании комиссии по борьбе с пожаром (таковая была создана в области и уже несколько дней работала тут, в Буньском) было решено пустить, встречный пал, проведя отжиг прямо с аэропорта. От аэродрома в одну и другую сторону надо было прорубить пять километров просеки, вспахать ее, расставить по всему фронту предполагаемого пала бочки с водой.

На западе просека должна упираться в озеро Подборное, которое по дуге вплоть до самого Авлакана запрет ход огню, на востоке — в сам Авлакан. Все эти работы надо закончить как можно быстрее, не оставляя работ и на других участках.

Трудились всю ночь. Где-то совсем рядом был уже слышен отдаленный шум пожара. К счастью, пожар не переходил в верховой, но под утро он мог подняться и лавой выплеснуться на поселок. В воздухе все время висело два вертолета, следя за поведением огня и сообщая на землю о нем через мощные мегафоны.

На самой кромке в удушающем дыму и жаре работали передовые отряды. Перед самым восходом солнца потянул пока еще слабый ветерок. Дул он вдоль фронта, но и этого было достаточно, чтобы поднять шквал огня, образовать пожарную бурю.

Ручьев приказал отвести в тыл передовые бригады и всем собраться в аэропорту.

Люди выбегали из дыма, откашливались, тут на посадочном поле дышалось намного легче, и сами по себе строились в шеренги, лицом к пожару.

В бесплотном свете белой ночи лица людей были прозрачно-бледны. Эту бледность подчеркивали еще большие темные провалы глаз, очерченные полукружьями осевшей сажи. Детишки с резиновыми мешками — аэрло — бегали меж взрослых, предлагая каждому: