Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Конечно! Конечно! Зачем тебе это? Какая польза? Опять же и на экспедицию пятно. Я тебе наряды закрыл, все по шестому. Уже и отправили деньги домой-то. Ведь так? Правильно?

— Правильно.

— Пускай жена получит, а так ведь все по суду заберут. Ты вот что, парень, стой на своем — дескать, хотел побыстрее шурф вырыть, вот, дескать, самовольно и сделал это. Скажи, коли бы Ефимов заметил, голову бы с меня снял.

— Сергей Петрович, у меня к вам вопрос один.

— Какой? — внимательно, сузив глаза, посмотрел на Копырева.

— Кого мы обманываем, Сергей Петрович?

— Это как же?

— А вот напраслину на людей плетем, дескать, что Копырев, а значит, и экспедиция запалила, это все погасили. А вот пожарные, дескать, сами и пустили пал. Сергей Петрович, а если нас с вами не было, так и пожарным делать нечего! Так ведь?

— Ага. Значит, вали все на нас. Так, Копырев? — Ефимов поднялся с топчана, на котором сидел рядом с Копыревым. — Так. Значит, вали все в кучу. Бей своих, чтобы чужие боялись. А я думал, что ты мужик, Копырев. Давай сажай меня! — Ефимов, забывшись, говорил громко и даже кулаки сжал от негодования, да схватился вовремя, до шепота снизил голос, зашипел в самое лицо: — А деньги ты чьи получаешь? Кто тебя кормит? Детей твоих кто на руки берет? А может, ты бессребреник, может, без копейки обойдешься? — И, совсем успокоившись, сказал как отрезал: — Не надо тебе, Копырев, сомневаться. Не оставим мы! Слышишь? Сейчас для острастки осудят, а там отпустят. Важное дело — лес сгорел. Да его каждое лето по всей тайге столько горит, что наш-то — слеза. Только одно помни, Копырев, наш за Чокой потух. Этот вот, — он кивнул за дверь, — этот не наш.

Ничего не мог ответить Копырев Ефимову.

В этот же день следом пришел Аксентьев. Он был немногословен. Говорил с Копыревым строго, начальственно, так же строго велел подписаться в журнале, который принес с собой.

— Это чистая формальность. Ну, не успел я вам дать подписать, запамятовал. Вот видишь, вся бригада подписалась, и ты подпишись.

Копырев расписался в графе, что с правилами пожарной безопасности ознакомился.

Уходя, Аксентьев сказал:

— Суда не бойся. Не слушай ничего и к сердцу не принимай. Суд — проформа. Главное, сам на свою голову чего не наболтай. Держись одного, чего держишься. Главное, чтобы осудили, а там выручим. Сейчас мало выйдет.

— Сколько?

— Максимум пять лет, а то и три. А если пойдешь истину искать, — он так и сказал — «истину искать», — намотаешь на себя больше и других затянешь.

— Больше не получу.

— Получишь.

— Значит, стрелочником меня?

Аксентьев подошел вплотную, положил руку на плечо, сказал вздохнув:

— Кому-то надо быть стрелочником, Иван Терентьевич. На меня выпало — я бы был. Так всегда. Не обижайся, брат. Будь здоров. — И ушел.

Потом заглянул Чироня, от добра, содеянного им, улыбчивый и домашний.

Копырев лежал на топчане лицом к стене и даже не обернулся на шаги.

— Ты чо, паря, едрена вошь, захворал, что ли? Ну и чудо, я тебе такие свиданки устроил, а ты мне хоть бы спасибо! — Обиделся и загремел ключами.

Копырев, пересилив себя, поднялся, придержал уже закрываемую дверь и сказал:

— Спасибо тебе, брат. Только ты мне больше свиданий не делай. Не надо, слышишь? Себя погубишь и меня тоже…

Копырев снова перечитал письмо Тани, потом вдруг решительно встал и застучал в дверь.

Чироня пришел не скоро. Он был до глубины души обижен «выговором» Копырева и твердо решил поблажек против закона арестованному не делать.

— Ты чо, паря? — спросил еще издали, шлепая босыми ногами по полу.

— Слушай, дай мне ручку с бумагой.

— Не положено, — Чироня полез рукой под рубаху и, сладко зевая, поскреб по животу, по груди.

— Дай. Мне письмо детям надо писать…

— Паря, подследственным запрещено писать…

— Да брось ты! Слышишь, дай! Дай! Я еще Ручьеву заявление должен написать. Слышишь, Чироня? Ну будь человеком!..

Чироня, сопя, ничего не ответив, пошел по коридору. Гулко хлопнула дверь. Копырев понял — просить бесполезно.

Копырева судили в Авлаканском народном суде, крохотном бревенчатом домишке в две половины. В одной помещалась заседательская, она же кабинет судьи, и комната делопроизводства, вторая была залом. Тут стояло десяток лавок, тяжелых и неуклюжих, крашенных охрой. Одна из лавок была выдвинута к возвышению, на котором стоял стол, покрытый красной материей, за ним три стула и еще два в торец. Выдвинутая лавка и была скамьей подсудимых. В зале еще был старый двухтумбовый стол, покрытый зеленым сукном, торцом к возвышению, а значит, и к судейскому столу. За ним сидела защита.

По делу привлекался к суду и Ефимов — за халатное отношение к своим обязанностям. Его защищал нанятый адвокат — полный седой мужчина. С виду он был флегматичен, но на самом деле въедлив и остер. Борис Борисович — так звали защитника — хорошо ознакомился с делом, несколько раз побывал на место возникновения пожара, имел на руках откалькированную карту с крохотным синим участком на ней и громадным — красным, журнал партии по технике безопасности, письменные показания свидетелей защиты, которые собирался вот сейчас предложить суду приобщить к делу.

Адвокат Копырева был назначен к делу. Только что прилетел в Буньское, не успев даже поговорить с подзащитным, перелистал дело и махнул рукой: «Все ясно!» Николай Николаевич — так звали этого адвоката — был худ лицом, высок и костист, он производил впечатление очень живого человека, однако по характеру был флегма и думал только об одном: о рыбной ловле, которую любил больше работы, больше жены, больше всего на свете. Он и сюда, в Буньское, поехал только потому, что был наслышан об удивительной рыбалке на Авлакан-реке. Рыболовные снасти составляли багаж Николая Николаевича.

Вся процедура суда сначала волновала Копырева. Он, переживая, отвечал на вопросы, и, когда судья, с виду очень добрый человек, спросил, признает ли себя Копырев виновным, он ответил, что да, признает себя виновным, но только частично, поскольку пожар, который произошел по его вине, был затушен за рекой Чокой, а тот, что пошел на Буньское, не его.

Судья улыбнулся, как-то непонятно, будто бы и сам был согласен с подсудимым, но в то же время сомневался.

Ефимов повинился, что просмотрел факт возникновения пожига, что отнесся халатно к своим обязанностям, просил принять во внимание, что сам факт пожига есть чрезвычайное происшествие, и тоже отметил — пожар за Чокой был погашен.

Копырев и дальше стал внимательно слушать происходящее и даже задавал вопросы свидетелям, но чем дальше шел их опрос, тем равнодушнее становился он к суду, к тому, что говорили вокруг, и наконец перестал слушать, погрузился мыслями в свое далекое.