Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

С Леной встретился, находясь уже в «легком» состоянии. Вениамин от людей знал, что Лена работала все время на дальних кромках, потом у Юктукона.

— Где шлялась? — спросил он, встретившись с женой на улице.

— Как все, пожар тушила.

— Все хвосты не трепят с солдатней и с чужими мужиками.

— Вениамин…

— Иди домой, поговорим ишшо. Мужик у нее в ударе был и ранетый, дети по чужим людям мыкаются. А она хвостом крутит. У-у-у!.. Я вон чуть было не сгорел на пожаре-то.

— Знаю, как ты горел. Так стреканул, что и жену в тайге бросил. Эх, ты!

— Елена!

— Чего Елена-то, чего Елена! Елена твое добро спасала. Зимовье отстаивала. По берегу одна в дыму шастала, руки осушила работая. Ты где был? — и заплакала тихо. Они уже пришли домой, и Вениамин, привыкший к молчаливой покорности жены, готовый распалиться, вдруг растерялся.

— Ты чо говоришь-то? Чо мелешь, дура!

— А то говорю, что убежал ты. Огонь на ту сторону реки пропустил! Спрятался!

— Это кто спрятался?.. Кто?

— Ты, Веня, ты!..

Она вдруг перестала плакать, убрала с лица упавшие волосы, встала перед ним прямая.

— Чо мелешь, дура?

— Убежал! Запрятался! А теперь вот напраслину на людей городишь! Не стыдно в глаза глядеть! Все только и говорят: «Вениамин Красноштанов поджигателей защищает».

— Я правду защищаю!

— Будет врать! Мне не ври! Я правду эту за восемнадцать лет-то жизни с тобою ох как узнала! Ты и есть самый тот поджигатель!

— Елена! Замолчь! Убью!

— Лодка-то, Веня, берестяночка, где?

— Какая лодка?

— Наша, Веня, наша!

— Ты на ней сплавилась с того берега.

— Нет, Веня. Огонь с того берега на ней сплавился! К зимовью нашему. А ты где был? Где?

— Не дури, баба! — Вениамин, потный и бледный, вплотную подошел к Лене. — Я, дура, ниже зимовья огонь тушил!

Лена, не отстраняясь от лица мужа и тоже бледнея, выдохнула:

— Ниже, Веня, лес мокрой, он так и сейчас стоит целехонький. А за ним островок…

Вениамин сразу, в подбородок, ударил Лену, задержал падающую и еще раз хлестанул открытой ладонью по лицу.

— Иди… Иди, сука… Докладывай начальству. А может, на суде покажешь на мужа. Иди, ну! — и отбросил от себя.

Лена упала на лавку, ушиблась, но не вскрикнула, но застонала, только внутри у самого сердца пламенем закипели слезы и сухой отгоревшей обидой обожгло веки.

— Сука мокрохвостая, — шипел Вениамин. — Трепала хвостом по всей тайге, а теперь вот честных людей оговаривает. Тебе мужик собственный никогда не в радость, ты все на сторону глаз пялишь, кулманка [33] Кулманка — от эвенкийского «кулман» — половик. ты! Ишь чо придумала!

Вениамин бегал по избе, стараясь распалить себя, но легкий хмель прошел, не было храбрости, а похмелье не пришло, и оттого не было зла. Наконец выпалив все, что вдруг, как к склочной бабе, пришло на язык, он шибанул ногою дверь и, не страшась людей, запылил к новостройке — на базу экспедиции.

В одном был прав Вениамин: никогда он не был Лене в радость. Думала, стерпится-слюбится, придет радость и к ней. Не пришла. Детей рожала — думала, детьми свяжутся они. Не связались. И все вспоминалось и вспоминалось о той радости, что лучиком сверкнула когда-то да так, не разгоревшись, осталась в ней на всю жизнь.

Сегодня Лену тоже вызывали на суд свидетелем. За день до суда Красноштанов остепенился. Выпарил хмель в бане, оделся в чистое и был сейчас серьезен. Он считал, что с женой уже поладил и что ей нет никакого резону выступать против него. А как надо выступать, он ей, молчаливой, высказал несколько раз.

Когда позвали Вениамина в зал суда, сердце сжалось от какого-то предчувствия.

— Красноштанов Вениамин Евгеньевич?

— Да.

— В каких отношениях состоите вы с подсудимыми?.

— Ни в каких.

— Расскажите, что вам известно по поводу пожара…

— Нам известно…

— Вы должны говорить суду правду и только правду. За ложные показания и отказ от показаний несете уголовную ответственность. Распишитесь, что суд предупредил вас об этом.

Вениамин внимательно, чуть наклонив набок голову, выслушал и, стараясь не дышать на судью, взял ручку и расписался.

Он отошел в узкий проход между возвышением и лавкой, на которой сидели подсудимые, и встал там лицом к судье, закрыв широкой спиною окошко. Судья тоже сидел спиной к окну, только оно было больше, и фигура его была темной и будто бы вписывалась в раму. По обе руки судьи сидели заседатели, оба Ивана Ивановича и оба Верхотаровы, поэтому в селе их звали Иван Иванович Грозный и Иван Иванович Великий.

— Так что же известно вам по поводу пожара?

— Нам, значитца, много известно. Вот так… — И Вениамин начал излагать все, что ему было известно по факту пожара. Никогда в жизни не говорил он так складно и так убедительно, никогда в жизни не слушали его так внимательно и серьезно. И от этого словно бы крылья выросли у Вениамина, словно бы летит он над горящей тайгою и с высоты видит все, что творится внизу. Легко говорит свидетель, убежденно, точно и обстоятельно отвечает на вопросы судьи и защитников. Односельчане рты открыли: «Ну и ну, оратор Венька Красноштанов, и только».

Никаким вопросом не сбить Красноштанова, на все у него нужный и дельный ответ. Собрался мужик, весь собрался, с лица вроде бы даже побелел, а пот блестит на висках да под глазами. Трудно Вениамину. Но держится мужик, держит речь как по писаному. Знает, сорвется, и тогда хана ему, сам на скамью подсудимых сядет. Даже Копырев и тот краем уха слышит эту речь, вся она в его, Копырева, защиту. Адвокат ефимовский еще больше жару подливает, то какую-то схему суду покажет, то справку прочтет да попросит судью допросить кого-то дополнительно.

Закончил свои показания Вениамин, пошел из зала гордый, с высоко поднятой головой: «Так-то вот, знайте наших. Вениамин Красноштанов свое слово сказал».

Следующим свидетелем была Лена.

Оробевшая, она вошла в зал. Эта бревенчатая, с крашеной дощатой переборкой половина дома так была ей знакома. Здесь, в этой вот комнатке, с большой беленой печью (она и сейчас стоит), с веселыми кружевными занавесочками на окнах, с чистой девической белоснежной кроватью вон у того окна, со столом посреди горенки, тоже покрытым кружевной скатеркой, и, наконец, с удобным диваном, над которым вечно хрипел репродуктор, так что нельзя было разобрать ни одного слова, тут, в этой половине, началась ее молодость. Господи, двадцать лет прошло, как она, Леночка Любшина, жила тут, закончив на «материке» курсы медицинских сестер и приехав в Буньское на первую свою работу. Тогда ей было восемнадцать…

Лена что-то отвечала судье, не понимая, о чем ее спрашивают, и наконец пришла в себя.

— В каких отношениях состоите вы с подсудимыми?

Она взглянула туда, куда глядел судья.