Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Трудно вышел из распадка медведь. Упал будто бы на подломившиеся передние лапы, тяжело, со стоном выдохнул. Полежал вот так, подобрав под себя лапы, и снова валко пошел по гари, часто садясь и зализывая сгоревшие лапы. Боль мучила медведя, но он шел и шел гарью, туда, где в сырых куговинах по-прежнему зеленеет трава, где реки не пахнут дымом и где не будет гореть огнем земля. Страшный рыжий зверь, куда страшнее человека, долго гонял его по распадкам и ключикам. Медведь уходил от него, и все-таки тот снова нагонял, страшно выл, кидался сверху, срывал шкуру, жег нестерпимой болью тело.

Медведь, уходя от огня, приходил к огню. И все-таки он сохранил себя. Страшно, как тот, рыжий, воя, метался зверь пожарищем, пока не вырвался на марь и не кинулся по ней к широкому выполью Авлакана. Несколько дней он лежал в реке, стеная и жалуясь миру. Нестерпимой болью налилось все его громадное тело; лап, сожженных до костей, он не чувствовал и поэтому страшился ступить на них.

Но голод и боль, которые становились все сильнее и сильнее, подняли его, и он встал на лапы, дико закричал и пошел, гонимый великим инстинктом — жить. Он ковылял гарью, часто садясь и поочередно зализывая каждую лапу, чувствуя, что не дойдет до зеленых луговин, и все-таки снова шел, истерзанный болью и страданиями.

Таким его и увидели люди среди гари — поверженным, почти потерявшим силы, но все еще стремящимся жить и потому идущим к своим зеленым куговинам.

Люди были без собак, и это оставляло ему надежду, что они пройдут мимо. Но один из них, их было трое, что-то закричал, бросился к медведю. Грянул выстрел, и пуля, вздыбив с земли прах, ударилась далеко от зверя. И тогда он побежал от людей, припадая к земле и оскаливаясь, но вместо устрашающего рыка горло его издавало жалобный крик.

— Не спеши! — крикнул один из людей. — Ему никуда не деться. Заходи справа! Я возьму его слева.

Они гнали зверя распадком, зная, что рано или поздно неметкие их выстрелы все-таки достигнут цели. Они была плохими стрелками и потому стреляли во все живое. Но они все-таки были люди, и хитроумное коварство подсказало им, что лучше подстеречь зверя в устье распадка, когда он, снова гонимый страхом, выйдет на гарь. Так один из них и сделал, опередив зверя и затаившись в камнях у выхода из распадка.

Степа не видел медведя. Степа был без собак и потому больше не слышал ни тайги, ни зверя, но медведя увидел Илюшка.

Зверь шел к их чуму, падая на передние лапы и снова поднимаясь.

— Амикан, — сказал, поднимаясь с земли, Илюшка.

Степа оглянулся, и в это время грянул выстрел. Зверь, словно бы подброшенный, сделал отчаянный прыжок, но в этом прыжке вдруг наткнулся на невидимую преграду, рыкнул, тяжело застонал и зарылся головою в удушливый, от которого все время бежал, запах.

Тот, из засады, еще раз выстрелил, и пуля со всхлипом ударилась в тело и завязла в нем.

— Готов! — заорал тот и выбежал из своего убежища. — Готов! Эге-ге-ге! Эй-е-ей! Я уби-и-и-ил! — прокатилось по черному простору.

— Эге-ге-ей! — ответили ему из распадка.

— Амикан! — сказал Илюшка и вдруг бросился бегом туда, где лежал зверь, уже не чувствующий вечного инстинкта — жить. Лапы его, обожженные и зализанные до белой кости, судорожно тряслись и вытягивались.

— Дедушку! Дедушку убили! Убили дедушку! — кричал Илюшка, и черные слезы текли по его грязному лицу. — Дедушку убили!

Услышь этот крик, земля…

Скошенные утром овсы пахли теплыми, только что вынутыми из печи хлебами. В знойном, без единого облачка небе медленными кругами ходил ястреб, терпеливо высматривая добычу. Над ржаным полем, что начиналось сразу же за овсами, стояла зыбким облачком мга.

Я свернул с дороги и пошел узенькой, в один след, стежкой к ольхам, которые густо росли в неширокой лощине.

«Может быть, найду там ручей или бочажок, освежусь, напьюсь вдоволь, отдохну в тени», — думал я, продираясь густыми зарослями (стежка, шмыгнув в ольхи, затерялась в глухом разнотравье).

Родник бил из-под корней старой ветлы. В крохотном прозрачном оконце то и дело вспухали упругие бугорки. Струйки поднимали со дна мелкую дресву, лепестки и тычинки осыпавшихся цветов, но не мутили воду. Я опустился на колени и припал к роднику лицом, ощутив на губах прохладный трепет. Недаром у нас такую воду зовут живой. Пил громко, всласть, не переводя дыхания, и ощущал, кроме всех запахов, которыми так богаты родники, еще один — сытый запах ржаного хлеба. Он шел откуда-то сверху, настолько явственно, что я поднял голову. Надо мною на толстом суку висели две сумки, связанные красной, в синих цветах, тряпицей. Поднявшись с колен, я заглянул в одну из них.

— Не вами положено, не вам брать, — прозвучало за моей спиной.

Я оглянулся: голос доносился из густых лопухов.

— А я и не беру.

— Вот и не бери, — переходя на «ты», ответили лопухи.

— Полюбопытствовал просто.

— Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

— Вот оно как! Вылазь, чего ты боишься?

— А я и не боюся!

Лопухи закачались, захлюпала вода, и к роднику из зарослей вылезла девочка.

— А я и вовсе и не боюся, чего бояться?

Босоногая, в линялом ситцевом платьице, курносая, с лицом, осыпанным мелкими, как маковые зернышки, и крупными, как кляксы, веснушками, она тряхнула рыжими косицами и задиристо уставилась на меня отчаянно голубыми глазами.

— Ну что ты? — выгоревшие бровки сошлись у переносицы.

— Ничего…

— Ничего?! А что щуришься?

— Рыжая ты, как солнце, аж смотреть больно! — засмеялся я.

— Рыжой да рябой — самый народ дорогой. — И хохотнула: — А ты на ворона похож — нос длиннющий. — И серьезно: — Ты зачем сюда пришел?

— Да вот шел дорогой, умаялся, дай, думаю, воду поищу. Вот и набрел…

— Что же ты по зарослям шастал? Тама, где дорога, целый ручей. Тама яма, тебе в ней с ручками будет.

— Я нездешний. Про ручей не знал, про яму тоже.

— Во-о-она, — протянула девочка. — На ольху, значит, пошел, ага?

— На ольху…

— Это мой родник, я сюда и тропочку наладила.

— А что ты тут делаешь?

— Жуков слушаю.

— Что?..

— Жуков. Эвон в лопухах, как реактивщики, гудут. Только надо низко-низко седеть, их там много, и у каждого гук свой. Хочешь послушать? Сувай вот сюда голоду и не дыши.

Она раздвинула лопухи, и я, присев на корточки, сунул в них голову.

Девочка замерла, я затаил дыхание, но ничего не услышал.

— Слышишь? — прошептала она.