Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Не-ет.

— Ты не дыши и ухо насторожь, — и опустилась рядом со мной.

Я напряг слух и вдруг ясно услышал: кто-то настраивал крохотную скрипку. Потом мелодично и тоненько закачались где-то стеклянные, величиной с пылинку колокольчики и сокровенно запела травинка у моего лица.

— Слышишь?

— Да, — шепотом ответил я.

— Слушай, слушай, тсс… — Она сердито наморщила пос.

Я снова напряг слух, чтобы вернуть только что услышанное.

«Жу-у-у-у», — неслось. «Жи-и-и-ух-ух-ух-жу-у-у-у…» — неслось. Травы и лопухи, как репродукторы, усиливали звук.

Я слушал и следил за девочкой краем глаза. Она замерла, ее худенькие острые плечики с костлявыми ключицами напряглись и устремились куда-то вперед.

— Это они ракету запускали, — тихо-тихо сказала она, когда звук смолк.

— Что?

— Ракету свою.

— А-а-а… — Я замолчал. — Как тебя звать?

— Нюрка.

…А потом мы шли дорогой, мимо скошенных овсов. Солнце еще сильнее накалило воздух, и ястреб все так же тупо и бесцельно плавал в небе. Я нес Нюркины сумки.

Она говорила:

— Я в село, в Лопатино, за хлебом хожу. От нас туда шестнадцать и обратно шестнадцать.

— Пешком?

— Туда — не-е-е… Я хитрая, еще до свету выйду на дорогу и стою. До свету молоковозы в Лопатино идут. По холодку, чтобы молоко не скислось. Я туда пустой не еду. Весной ландыш, фиалку везу, сейчас землянику, опосля малину, грибы. В Лопатине все съедят… — И после небольшой паузы добавила: — Надо же ребятню кормить.

— А родители что?

— Мамка при колхозном дворе за телятами глядит. За ними глаз да глаз нужен. Папаня при машинах в эртээсе. А я при хозяйстве.

— Сколько же тебе лет?

— Уж десять. А Васютке только восемь. Нинке шесть, Петьке четыре. А Верочка еще малюсенькая.

— Как же ты со всеми управляешься?

— Так ведь еще Милка, корова, есть. Забот полон рот.

Потом мы идем молча. Нюрка о чем-то думает, строго сведя выцветшие на солнце бровки — это у нее такая привычка.

— Вот за березняком и деревня наша, — говорит она, показывая рукой на прозрачную рощу, насквозь прошитую косыми лучами заходящего солнца, и переходит на «вы»: — Вы к кому идете?

— Я в Пешню.

— Вона. Это от нашего Козина иш-шо восемь километров, по свету не дойти, вот-вот завечереет.

— Не дойти, — соглашаюсь я.

— У нас ночуйте, — предлагает Нюрка. — Места хватит. А то на сеновале лягите. Городские любят на сеновале.

…Я лежу на сеновале. Завечерело. Голубая сутемень медленно сочится сквозь щели в стенах и широко бьется в плохо притворенные воротца. Только что пригнали скотину. И вечер пахнет теплой пылью, свежими коровьими лепешками, пыльцою трав и сытой жвачкой.

— Ма-ма-ашк, а мамашк! — протяжно кричит парнишка, загоняя во двор корову. — Я Милку пригнал. Пойду к Монаховым, можна-а-а? А-а-а? Мамашк? Можна?

— Ступай. Да Нину возьми, она у Шелеховых.

— Ага! Дай хлебца!

— Нечего с кусками гоняться! Ступай так!

— Дай, жалка-а-а-а, жалка-а-а… — начинает ныть парнишка («Васька», — догадываюсь я).

Хлопает калитка, и во дворе воцаряется тишина. Слышно только, как тяжело, сыто дышит корова, хрумкая жвачкой. Потом тоненько взвенивает подойник, и Нюрка, шлепая босыми ногами, проходит во двор.

— Гули-гули! Гули-гули! — верещит она, забавляя маленькую.

— Ау-а-ы-уа, — несется в ответ.

— Ты вот тута посиди, посиди. А я тута посижу, посижу, — поет девочка. — Ну-ка, ноженьку, Милка! Вот так, вот так, кормилица-а…

Тихонечко полощется вода, громко, разом вздыхает корова, и в подойник тоненькими клювами начинает барабанить молоко. Снова хлопает калитка.

— Петька, ты, что ли?

— Мамаська, папанька пиву пьет! — сообщает шепелявый и явно сопливый Петька (после каждого слова он старательно шмыгает носом).

— Это где же он пьет?

— На плистани.

Напуганная стремительным появлением братца, малюсенькая Верочка сначала робко, но с каждой минутой увереннее начинает тянуть «а-а-а»…

— Беги за папанькой, скажи, пастухи у нас нынче. Не плачь, не плачь, маленькая.

Верочка замолкает. Глухо и тупо падают в подойник струйки.

Потом я слышу, как Нюра цедит на крыльце молоко, как чмокает губами маленькая и как начинает скрипеть на очепе люлька.

Звезды высыпали в небо тонюсенькими иголочками, понатыкались в щели, потянуло с огородов запахом ботвы, холодком и сыростью с реки.

Затих скрип в избе, и снова, теперь легонько, прошлепала на улицу Нюрка.

— Дя Вань! Папаньку нашего не видели?

— Видели.

— Иде?

— На пристани.

— А Петька с ним?

— С ним.

— Ах ты, моя заботушка!

Слышно, как дядя Ваня пытается сплясать под «заботу» и рушится наземь.

— Ты чего это? От окаянный! Ну вставай, вставай…

И еще долго слышится бормотание подгулявшего мужичка и звонкий голосок Нюрки.

Усталость смаривает меня. Лучики звезд дрожат на ресницах, слепливают веки. Я засыпаю…

— Мамашка!

Вздрагиваю и мигом просыпаюсь. Уже темно, кто-то шастает по двору.

— Мамашка!

— Ну чего ты? Верку разбудишь. Чего кричишь, папаня? Ведь постелила тебе. Хорошо. Мягко. В избе-то душно.

— Душно, — соглашается папаня. — Мамашк, ты меня прости, выпил маленько. Вот-вот хлеба косить начнем, тогда некогда. Правда?

— Конечно. Ты спи, папань. Вставать-то до свету.

— И то правда. Ты на меня не серчай, мамашк, я тебе осенью баретки во с какими пряжками куплю.

— Спи, постояльца разбудим.

Потом я слышу, как мирно начинает посвистывать носом папаня и то ли с дальних овсяных полей, то ли с ближних огородов отвечает ему тоненьким голоском птица.

«Ух-х! Ух-х!» — с равными промежутками вздыхает за стопкой корова…

Уже начинает светать, когда снова скрипит калитка, и тут же сонный Нюркин голос несется из избы:

— Это ты, маманя?

— Я, я, доченька. Спи, моя кровинушка, спи, мамашенька.

— Мамань, Петька с Васькой у Монаховых ночуют. А мы тута.

— Веруська спит?

— Спит. Сисю все ищет. Ворочается. Может, дашь?

— Нет, раз отняли, не надо. Хлеба косить начнем, видеть меня не будет — совсем запамятует.

— Маманя, в печи-то щи, надо быть, горячие еще. На погребе молоко. Я вам с папаней на дворе постелила. Больно душно тут.

— Как папаня-то?

— Маненько выпил с авансу. Ты уж не ругай ево, не надо.

— Деньги-то где?

— За картину, за Буденного положила. Не ругай папаню-то. Маненько совсем выпил. Вон от дядю Ваню я до дома вела. В пыль сел. А наш хорошо все. Не ругай.

— Ладно, не буду. Спи уж. Пастухи-то когда у нас?

— Сегодня у Монаховых, завтра у Шолоховых, стало быть, у нас послезавтра.

Мать ужинает. Слышно, как стучит о чугунок ложка. Просыпается Верочка.