Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

— Дяденька, попейте. Попейте, дяденька! Вода холодная.

— Тетя, вот возьмите кружку, попейте.

Взрослые жадно пили, гладили ребят по головам, благодарили.

Все эти люди, уставшие, грязные, в рваной и прожженной одежде, истомленные долгой борьбой со стихией, собравшись вместе, тесно встав плечом к плечу в шеренги, строгие и молчаливые, чего-то ждали сейчас, готовые пойти в огонь, в самое пекло, на смерть, но не отступить, не сдаться. В молчаливом ожидании стояли люди, и Ручьев не понял — он просто почувствовал, чего ждут они. И он, выйдя вперед, встал перед ними, открытый всем глазам и взорам, невысокого росточка, лысеющий седой человек в засаленной, измазанной сажей и кое-где прожженной брезентовой куртке, неуклюжий немного, не очень большой и оратор, он поднял руку и сказал:

— Спасибо вам, товарищи, — и замолчал ненадолго, и каждый понял это «спасибо» как благодарность за то, что долгими днями и короткими ночами защищал свой дом, свою крохотную родину, свою тайгу от великой напасти. — Спасибо вам, товарищи…

Ручьев продолжал:

— Люди, мы вот как сейчас сделаем. Это наш последний штурм. Если осилим огонь — слава вам! Матери, у которых малые детишки, не волнуйтесь. Они все собраны в яслях, и если что, будут вывезены. Теперь так: десятки расходятся по просеке, вдоль всего фронта. Бочки с водой готовы. На каждый участок будут еще воду подвозить и лошадьми, и машинами, и вертолетами. Воду не жалеть! Каждая десятка берет с собой солярку. Бригадиры на заправочной вертолетной, получите солярку. Сейчас, пожар понизу идет, самое время пускать пал. Всем на дальние фланги. На правый фланг к машинам, справа от меня. На левый фланг, слева. Сигнал к отжигу — три красные ракеты и сирены.

Пошли, товарищи!

— Ну, летнаб, — спустя полчаса сказал Ручьев Глыбину, — пора!

Три красные ракеты высоко взвились в небо, осветив все вокруг кровавым текучим светом, взвыли сирены.

Ручьев сел в вертолет на обычное свое место.

— Поехали…

Не везде сразу занялся встречный пал. В некоторых местах политая соляркой сухая трава, колодник и валежник никак не хотели загораться. Тоненькая ниточка огня, вытянувшаяся от берега Авлакана до озера Подборного, медленно ползла вперед. Чересчур медленно. А там, впереди, вместе с поднявшимся солнцем все вырастал, все наливался желтой мутью и плевался жаркими плевками пока еще дремлющий вал огня. Но ниточка вдруг сразу как-то превратилась в широкую ленту, лента, извиваясь и переламываясь, выросла в громадную волну, и волна, взметнувшись к небу, покатилась, набирая с каждой минутой скорость. Все дальше и дальше вперед, оставляя далеко за собой живую цепочку копошащихся на кромке поджога людей. Там, внизу, сейчас шла бешеная работа.

Весь день металось рядом с селом пламя, весь день гудели вертолеты, ухали взрывы, раздавались команды, грохотали водовозки. Были минуты, когда просочившийся огонь вышел к самым домам, но его вдавили в землю.

К вечеру огонь отбили от села, и он, ярясь и негодуя, как вырвавшийся на свободу степной конь, вдруг кинулся вдоль Авлакана, подминая под себя тайгу, разметав над ней свою рыжую гриву. Пожар пошел на Нювняк и Буникан, зоря угодья и оставляя после себя чадящую пустыню.

Утром Ручьев получил известие: огонь, пройдя по берегу на Буникан километров на двадцать, слизав заимки Анкулова и Митрофана Ивановича, завяз в сырых куговинах и сник. На всей территории района пожар был локализован.

За день до суда Копырев получил письмо. В конверт была вложена фотография: сын Саня и дочка Таня в легких пальтишках стояли, обнявшись, где-то в поле. Санька недовольно хмурился, а Танюшка смеялась. «Вот хотел ему на мопед заработать, — подумал Копырев, вглядываясь в лицо мальчишки. — Как он похож на меня, и Таня тоже. Только Валя — вылитая Фаина».

Копырев долго разглядывал фотографию, на обороте было написано: «На память нашему милому папочке. Тут я и Саня. Фотились на Кукуевской горе, после четвертой четверти. Помни нас, папа! Дети твои».

Письмо Копырев стал читать сразу.

«Здравствуй, папочка!

С горячим приветом к тебе мы — твои дети! Я буду писать только от себя, то есть от Тани. Немного о себе. Живем мы хорошо, здоровье у всех отличное. Учебный год закончила ничего. Да, папа, почему ты нам не пишешь? Мы даже о тебе ничего не знаем, как и ты о нас. Сейчас мы уже живем в лагере. А недавно Саша ездил домой, а я нет. Мы часто вспоминаем о тебе, но написать не могли, потому что не знали твоего адреса. А ты знал. Или ты нас совсем забыл? Как ты там живешь? Как твое здоровье? Да, не очень-то хорошо сидеть в тюрьме. Мы еще даже точно не знаем, за что ты попал и как в тюрьму. Почему же ты забыл про нас? Эх, папа, папа, значит, ты нас забыл. Ты даже в письмах, которые пишешь маме, нам ничего не пишешь. Мы все ждем от тебя письма, надеемся. А ты? Что тебе писать, я не знаю. Папа, что тебя интересует, я буду отвечать.

Жду скорого ответа. Твои дети».

Прочитав письмо, Копырев снова задумался. Он сидел на топчане, низко нагнувшись к решетчатому квадратику света, падающему из крохотного, под потолком, оконца.

Мутный свет проникал в камеру нехотя, словно бы его заталкивали сюда. Была ночь, но Копырев давно потерял ощущение времени и считал, что сейчас все еще утро. Его чуть вытянутая, наголо остриженная голова, попав в полосу света, почти не отбрасывала тени, и белый квадрат, лежащий на полу, хорошо очертил сосновые захоженные, тесанные топором доски.

Копырев встал и быстро мелким-мелким шагом — так он быстрей утомлялся — заходил по камере, желая сейчас только одного — умаявшись, заснуть. Сон оставил его, и он уже в который раз перечитывал забытую кем-то тут истрепанную книжку «Роман-газеты». Он не знал, что читал, потому что у книжки не было ни обложки, ни первого и последнего листа. Чтение успокаивало до тех пор, пока он вдруг не понял, что читает книгу на память. За все время ареста к нему дважды приходил Ефимов и один раз Аксентьев. Чироня, нарушая устав караульной службы, страшно ругаясь, все-таки разрешил свидания, в душе жалея арестованного. Ефимов был многословен, и Копырев сразу понял, что тот очень боится ареста. Копырев, до застенчивости почему-то стесняясь Ефимова, говорил через силу:

— Вы, Сергей Петрович, не бойтесь. Я зажег, я и отвечу. К чему мне других-то чернить?