Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

Лена промолчала. В наступающей белой ночи, там, куда уплыл Вениамин, черным облаком поднимался дым. «Вероятно, мы упустили, — подумала Лена. — Наш это, от берестяночки. А может быть, — занадеждило в сердце, — может быть, это еще на левом берегу горит». И скорее по привычке, чем по заботе, подумала: «Где же Вениамин-то? Поди, уже далеко от огня. Не дай-то, чтобы в какую-нибудь беду попал».

— Я с вами буду, возьмете в бригаду? — попросила ребят.

— Да ты любого мужика стоишь, — улыбнулся парень. — Давай вместо меня кашеварить. Повар я. Пойдет?

— Нет, не пойдет. Хоть на пожаре-то освободите от кухни, — пошутила, откуда только брались силы.

Но в бригаду к геодезистам Лена не попала. По дороге к ним в лагерь встретила своих из Буньского мужчин и пристала.

— Со своими все вроде бы и полегче…

Когда Вениамина сняли с острова, все вокруг уже отгорало, где и когда перебросился огонь через Чоку — трудно было установить. Вениамин, размахивая руками, торопясь, глотая целые фразы, подробно рассказывал пилотам, как он один боролся с огнем, как три дня и три ночи не пускал огонь на правый берег Чоки и как пал все-таки загнал его на остров, придя откуда-то с тыла. Его выслушали, ему поверили. Трудно было не поверить человеку, заваленному на острове пеплом, донельзя прокопченному и покрытому сажей.

Вениамина вывезли на кромку пожара. Тут шла тяжелая, без криков и паники напряженная работа. Люди сшибали огонь взрывами, люди пилили, рубили, копали, таскали на себе бревна. Люди боролись с огнем, забыв про опасность и страх.

Вениамин пометался от одного к другому, покричал там, порассказывал здесь, быстро умаялся и получил, как наиболее пострадавший от огня, разрешение на отдых. В тылу, на таежной базе, Вениамин плотно поел, рассказал случившемуся тут районному газетчику о своих подвигах на пожаре. И, придя от этого в прекрасное расположение духа, попотчевал слушателей еще одной историей.

— Веришь — нет, я однажды по собственному убеждению чуть было не помер.

— Это как?

— А вот так! По самовнушительству. Упарился я в бане и с полка упал. Ручьев Иван Иванович — секретарь райкома — меня поднял и вывел в раздевалку.

Это было. Красноштанов как-то поспорил с мужиками в Буньском, что перепарит секретаря райкома. Ручьев считался парильщиком в районе непревзойденным. Он об этом споре ничего не знал, когда Вениамин пристроился рядышком на полке и стал похлестывать его веником. Ручьев в долгу не остался и тоже похлестал Вениамина. Так они парились не меньше часа, довольные друг другом, подкидывая время от времени пару. И вот, когда Ручьев, не подозревая того, что делает победителем своего «соперника», спустился с полка и готов был выйти из парилки, Красноштанов вдруг кубарем скатился сверху и обомлел. Пришлось выносить его на руках в предбанник.

— Так вот вывел меня Ручьев в раздевалку, — Вениамин не мог признаться даже себе в том, что его вынесли из бани, — лег я на лавочку. Отдышался и начал собираться домой. Стал пялить на себя трусы и запихнул в одну штанину обе ноги и того, конечно, не заметил. Вышел на волю, э, думаю, неладно со мною, шаг короткий — значит, каюк мне, помирать буду — лишку для сердца дал. Как добрался до дому, не помню. Пришел, дома одна дочка. Говорю: «Прощай, родная дочка, помираю». — «Ты чо, папа, в уме ли?» — «В уме, в уме, помираю — шаг у меня короткий». И чувствую, как сердце мое останавливается и холодеют все конечности. «Ноги не ходят, шаг короткий, это, говорю, дочка, смерть!» Скинул портки и чепураюся коротким шажком на постелю, стало быть, помирать. А дочка возьми и скажи: «Папаня, а папаня, шаг у вас короткий потому, что вы в одну гашню две ноги запялили». Господи, и впрямь так, как же я их туды засунул и как шел? Тут я самовнушительство долой — помирать ишшо рано.

Вениамин довольно хмыкал, корреспондент смеялся от души.

Но когда приспело время идти на кромку огня, Красноштанов вдруг получил солнечный удар.

Слабым, стонущим, с все еще не умытым, черным лицом в Буньское вертолетом доставили первую жертву пожара — Вениамина Красноштанова. Не прошло и часа с прибытия пострадавшего, как по Буньскому пуще, чем огонь по сушняку, побежал слух: «На Буньское прет невидимый пал. Прет со всех сторон. Ничего уже невозможно сделать, чтобы спасти село».

Паника охватила улицы. Все, кто еще оставался в селе, бросились к своим домам. В бочки, наполненные водою (их распорядился поставить подле каждого дома Ручьев), опускали хранимые в сундуках отрезы, новую обувь, кто-то совал туда же настенные часы с боем и швейную машинку… Хозяйки увязывали в узлы нажитое за долгие годы, волокли на берег к Авлакан-реке, топили.

— Ратуйте, бабы! Спасайтесь! Веньку Красноштанова с пожару до костей обожженного привезли!

— Какого Веньку?

— Красноштанова?

— Ой ли?

— Ну как есть — головешка мужик!

— Баба его Лена в пожаре, грит, осталася!

— На носилках Веньку несли, сама видела!

— Ну?!

— Истинный бог. На него Валентин Степанович в полуклинике глянул и ахнул.

— Ну?!

— Чего лечить-то, лечить-то нечего, только и остались поопаленные косточки.

— Только и сказал, бабы, Вениамин-то: «Ратуйте, люди! Спасайте себя и детей! Домы свои не спасете».

Слух вышел из села, добежал на проворных ножках в тайгу, где рубили новую уже в двух километрах от Буньского просеку, потянулся слух, встал на цыпочки, зашептал в ухо: «Вы тут вот робите, а огонь-то уже обошел вас и прет на село! Ратуйте! Добро свое и себя спасайте, люди!»

И побежал дальше слух в тайгу, навстречу пожару.

Вениамин Красноштанов, не обнаружив дома ни детей, ни жены (он считал, что Лену уже вывезли в Буньское), послонялся по избе и, шастая от дома к дому, добрался до новостройки — базы экспедиции.

Тут его и повстречал Аксентьев, начальник партии.

— Ты Красноштанов, что ли?

— Чего нукаешь? Языка, что ли, нету? — рассердился Аксентьев.

— А он у меня, язык-то, пересох на жару, — осклабился Вениамин. — Сухой, говорю, язык-то, не пошевельнешь.

— А ну зайди, — Аксентьев провел Вениамина в дом, где жил, усадил к столу, вынул бутылку спирта. — Расскажи, как все было. — Налил полный стакан Вениамину, плеснул в свой.

— Как было? Обныкновенно. Оно понятно — пожар. Разе все расскажешь? — Снова осклабившись белыми напухшими деснами, спросил: — А те чо услыхать-то хотелось?

— Слышал я, вроде ты говорил, что огонь к зимовью-то с тылу пришел. То есть не с левого берега, где поначалу горело, а с правого.