Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

Над кадрами властен начальник цеха, и Григорий спросил его, из каких соображений произведена эта перестановка. Ануфриев похлопал белесыми ресницами, что означало усиленную работу мысли, и ответил, что такова была просьба бригадира.

— Но почему? Хоть маломальские мотивы есть? — недоумевал Григорий.

— Как же, как же… — Обычно многословный Ануфриев попал в тупик, только бекал и мекал, пока, наконец, не сообразил воспользоваться общими фразами-ярлыками: — Нефедов вроде бы того, зазнался, перестал бригадира слушать, не реагировал на его замечания…

— Но замечания замечаниям рознь…

Ануфриев развел руками и глубоко вздохнул, как бы сожалея, что по таким вот пустякам вынужден тратить время. Бригадир предложил, Нефедов жаловаться не стал — зачем же вести об этом речь и морочить друг другу голову?

А клубок распутывался просто. Павлик Нефедов помялся-помялся, а потом не выдержал и выложил все как есть.

В чередниченковской бригаде он был самый новенький. Поработал месяц-другой, и от радости глаза на лоб полезли: сменное задание одолел в полсмены. Ну, думает, прибавлю еще сноровки — и пятилетка в три года у меня в кармане. Газетчики нахлынут, портреты, интервью… И вдруг посередине мечтаний обожгла коварная мысль: почему же те, кто поднаторел на сборке, остаются в тени? Способностей-то великих у него тоже нет… Или случайность? Но чем дальше, тем лучше и лучше шло. Чередниченко, с которым он мечтал сфотографироваться для газеты вместе, помог ему быстренько спуститься на грешную землю.

— Дурак ты, паря! — добродушно сказал он. — Ты что, имеешь комсомольское поручение стать передовиком? Ага, не имеешь? Тогда зачем свою золотую голову под пресс кладешь? Или у тебя нет девчонки, чтобы ей на колени класть? Без поручения начни вкалывать — сходу норму повысят. Нажмешь еще — опять повысят. Пока пупок не развяжется. Делай, как мы — и будешь ходить к девчонкам бодреньким, не замордованным тяжким трудом. Усек? И чтоб к этой теме больше не возвращался.

Павлик был нормальный здоровый человек, привыкший не отказывать себе ни в чем, даже в работе, и его затошнило, когда он попытался делать, как остальные. Тянучка, нарочитая несобранность движений, перетаскивание ключей из угла в угол, бесконечные перекуры… А результат отменный — более полторы нормы на брата. Не передовики, но около. «И заработок, и свежесть тела», — как говаривал Чередниченко.

Павлик пошел против течения. Пусть бригадир сам морокует, как быть с перевыполнением, пусть хоть делит поровну, его это не слишком волнует, но работать он должен на совесть.

— По-твоему, мы бессовестные, да? — Чередниченко добродушно осклабился всеми тридцатью двумя стальными зубами. — Один затесался среди нас порядочный, да? А я-то думал, что рыжие поумнее… Валяй отсюдова! И не трепись. Усек?

Выслушав Павлика, Григорий спросил, почему ж он молчал до сих пор? Испугался, что ли?

— Вот еще! — обиделся Павлик. И пояснил: — Жалко, детишек у них полно.

— Да на кой они нужны, детишки их, если с пеленок привыкнут нечестный хлеб жрать? — заорал Григорий. — Подпольные тунеядцы под боком, а ты… У, молодежь пошла!

Чередниченко знал, что в любой момент может нагрянуть нормировщик. Но чувствовал себя он весьма уверенно. Мужички в бригаде подобрались тертые, голыми руками не возьмешь. Был один свихнутый, да сплыл. В остальных бригадир не сомневался: всем приемам обучены.

— К нам? Пора, пора, — встретил он Григория, который остановился в сторонке, чтобы понаблюдать, как работает бригада. Лохматый, широкий, грузный, Чередниченко оттеснил Григория, заслонил собой и стал жаловаться, насколько им тяжело справляться с заданием. К вечеру ноги еле держат, плечи ноют, голова трещит — аж не хочется жить. Единственное спасение — стакан водки одним махом. Но жена опять-таки… Выручил бы Григорий, подкинул бы работенку полегче.

А Григорий думал: «И как таких земля терпит, сколько пакости от них. Эх, если б рабочих рук было вдоволь, скинули бы всю шваль за борт…»

— Полагаю, что вы меня поймете, — сказал он сдержанно, — без эмоций и лишних слов. Я собираюсь срезать вам расценки.

— Что? — будто бы удивился Чередниченко.

— Не «что», а «на сколько». И запомните, пожалуйста, вежливость моего обращения. А то один пытался… Впрочем, вы это знаете. Ну, а расценки собираюсь срезать на треть. Или возражаете?

У огромного Чередниченко по-бабьи размякло лицо.

— Напрасно вы это затеяли, ведь даже сейчас едва-едва вытягиваем, — плаксивым баском тянул он. — Не трогали б расценки, а? У нас люди семейные, каждая копейка на счету. Смертельно обидите. Вкалываем как ломовые лошади, поощрения, облегчения ждем, но где там… Разве ж до вас дойдет…

— Перестаньте, Чередниченко! — резко оборвал его Григорий, которому надоело это кривлянье. — Согласны или нет?

— Нет!

— Буду снимать хронометраж.

— Валяй, — снисходительно сказал-разрешил Чередниченко. — Только поостерегись, не перегни свой хронометраж. Мы-то с железками дело имеем.

Григорий стал присматриваться, изучать, кто в бригаде, чем занят. Разводной ключ, попав сюда после фрезеровки, доводится до ума и отправляется на закалку. Последний этап…

Он пристроился возле Чередниченко, готовясь, якобы, хронометрировать его работу.

Ну, и цирк начался! С каким наслаждением бригадир плутал в ящике, с трудом, чертыхаясь, находил ось червяка, вставлял ее, чуть ли не до зеркального блеска зачищал напильником зев… Он был неподражаем в своей нарочитой натужности и, вероятно, восхищался собой. Не всякому дано из нормировщика дурака лепить.

А нормировщик меж тем хронометрировал работу его соседа, Останкова.

Когда все было готово, подсчитано и выверено, Григорий подозвал Чередниченко и доказал, что срезать надо еще больше. Тот на дыбы…

Это ж надо, милое, мягонькое создание, умница притом, а пристала, словно клещами взяла: расскажи да расскажи, что у тебя там такое стряслось, почему два года на женщин глядеть не мог?

И зачем ей знать? Может, она думает, что какая-нибудь трагическая любовь его надломила? Или коварная незнакомка заставила сомневаться в собственных силах? А может, в ее головке засели нелепости еще похлеще? Попробуй, угадай… Сколько раз он с достоинством отклонял ее просьбу, переводил разговор на другие темы, рассказывал о своих друзьях, о делах в цехе. Но женское упрямство сметет любые заслоны. Ему, как лазерному лучу, все нипочем.

— Ну, зачем тебе это надо? — взмолился Григорий. — Кому приятно ворошить неприятное? Клянусь, никакая конкретная женщина там не замешана. Вернее, замешана, но я ее даже в лицо не видел. И, дай бог, никогда не увижу. Теперь я с тобой. Чего еще?