Ефим Гринин - Золотые коронки

— Посмотри в сад, если никого, я выпрыгну!

Галина решительно потянула мужа за руку, поставила в угол, за гардероб, высунулась в окно и охнула: чья-то рука ухватилась за подоконник, прищемив ей палец.

— Пардон, Галочка, тысяча извинений! — пьяным голосом сказал Павлюк. — Не впускает старуха. Я решил к вам постучать, а вы опередили меня. Хороший знак!

— Идите, я отворю, — сдерживая дрожь, сказала Галина.

— Ну, зачем вам утруждать себя, — заворковал Павлюк. — Я не гордый, могу и в окно, — он спрыгнул на пол и упал на колени. — Вот я у ваших ног.

Галина высокомерно отодвинулась, сказала резко:

— Перестаньте паясничать, лейтенант. Идите спать!

Павлюк встал, пошатываясь, поймал ее руку.

— Верно, Галочка, давайте спать…

— Вы с ума сошли! — ударила его по руке Галина. — Оставьте меня в покое! Вы просто пьяны!

— Что, Галочка, после барона вам уже неугоден лейтенант Павлюк?

В голосе Павлюка звучала наглость. Он не забыл предупреждения оберста. Но, чёрт возьми, любовь не подвластна чинам и родословным. Он тоже мужчина, не хуже барона. Пусть красавица сама выбирает. Галина встала в дверях. Линялым ковриком лег к ее ногам свет ночника из коридора.

— Лейтенант Павлюк, еще минута, и я уйду из дому. А утром вы объясните полковнику фон Крейцу свое поведение.

Павлюк присмирел.

— Ну, зачем же впутывать начальство, Галочка? Я пошутил, мы ведь друзья. Мне обидно — вы опять ужинали с бароном.

— Умейте держать слово!

— Это единственная причина? Правда? — выведывал Павлюк. — О, тогда я все понял. Точка, пункт. Исчезаю… Сегодня, дорогая, я весь в вашем распоряжении. Вы разбудите меня часика в три, а вечером мы повеселимся на славу.

— Да, да, скорее ложитесь! — понукала его Галина.

— Галочка, я ваш до гроба, не сердитесь, иду… — Он пятился задом, пока она не захлопнула за ним дверь.

Галина ловила шорохи, боясь, что пьяная дурь снова толкнет Павлюка к ней. А мысли заметались в поисках убедительных слов. Уже нельзя подготовить Семена постепенно. Сию минуту он спросит, потребует объяснений, с ним нельзя играть. А сказать все, открыться она не могла никому, ни за что. Это было выше всего другого. И свалив со столика свечу, поднимая ее наощупь, она повторяла бессвязно одно и то же:

— Сейчас я объясню тебе, Сеня, обожди, я все объясню…

Семена трясло от сдавленных рыданий. Он шел на ее голос и, когда она присветила, рывком повернул ее к себе. Боже, каким свирепым было его лицо! Галина заслонилась, но он отбросил ее руку, задыхаясь, выдавил:

— Ты!.. Ты!.. И ты мне сказала «родной»!.. Подлюка!

Звук пощечины был звонкий, но Галина не слышала его. От удара она точно оглохла, а когда опомнилась, в комнате было темно, из окна тянуло прохладой, а листва в саду шумела точно так же, как и полчаса назад.

На последнем зачете по спецпредмету в аудитории в качестве гостя сидел между преподавателем и деканом секретарь райкома комсомола и довольно рассеянно слушал, как студентки читали наизусть по-немецки отрывки из пьес. «Коварство и любовь» Шиллера волновала Галину бунтарским духом и глубиной страстей. Своей мимикой, богатством интонаций она разогнала меланхолию секретаря райкома.

— Вот здорово! — не удержался он от похвалы.

— Блестяще! — заулыбался старый профессор, неравнодушный к способной студентке. — Она молодчина! Есть в ней, знаете ли, что-то определенно самобытное, артистическое. Талант, батенька, всегда себя проявит!

Секретарь райкома поздравил Галину с успехом и, узнав, что она выходит замуж, обещал прийти на свадьбу. Галина и Семен жили в общежитии, свадьбу сыграли в красном уголке. Денег было в обрез, и вина не хватило, зато попели и поплясали вволю. Галина аккомпанировала на пианино, а когда гости устали, сыграла прелюдию Рахманинова и «Аппассионату» Бетховена.

Комсомольский вожак всерьез убеждал Семена, что Галине надо попробовать себя в театре.

— Что вы! Что вы! — смеялась Галина. — Мы с Сеней в школу поедем работать, только вместе! Ни за что не расстанемся!

Но они все-таки расстались. В ту минуту, как скрылся из глаз эшелон, увозивший Семена в армию, Галина твердо решила последовать за ним. Только на фронте она будет чувствовать себя рядом с мужем. Зайти прямо в военкомат она не рискнула и отправилась за советом в райком комсомола.

Секретарь не забыл ее. Он разделял чувства Галины. Конечно, на фронте она будет не менее полезна, чем тысячи женщин, одевших военную форму. Но есть и другое дело… С ее артистическими способностями, с ее лингвистическим и музыкальным образованием… Таких, как она, немного…

То, что предложил секретарь райкома, было ошеломляюще романтичным, превосходившим самые несбыточные мечты ее юности. Такой роли не имели даже ее любимые киноактрисы. Ее не торопили с ответом, но она не колебалась. Потом с ней беседовали серьезные военные люди. Ей честно сказали, что ее ждет. Они не преувеличивали, все было правильно…

Да, все было правильно, все-все, кроме этой встречи. А сейчас щека ее, прижатая ладонью, пылала, и сердце горело, как никогда в жизни, и мысли смешались. Случилось чудо: он выплыл из хаоса неизвестности, неузнаваемый, разбитый, больной, он едва держался на ногах. Она хотела накормить его, согреть, укрыть от всех опасностей… Да, да, укрыть, ведь он бежал из плена…

Боже мой! Его задержат! В таком виде! Она подбежала к окну, позвала: «Сеня!»… И забыв, что на ней ночная пижама, ринулась на улицу…

Галина обежала весь квартал, Семен словно сквозь землю провалился. Машинально, еле дыша, она притворила за собой дверь и оторопела, увидев в своей комнате мать, которая стояла с зажженной свечой.

— Мама, ушел… И он плюнул, мама, — прошептала она.

— Ты что бесишься? Что буйствуешь? — вскипела привычным, но бесполезным теперь родительским гневом Оксана Ивановна. — Мало тебе днем колобродить, еще ночью. Не наигралась с энтим Падлюком?!

— Мамочка! — сказала Галина и бросилась к матери: только мать способна понять ее горе, только на материнской груди можно выплакаться.

Оксана Ивановна отгородилась от нее.

— Не трожь! Завтра же выматывайся отселе!

— Мамочка, Семен приходил, мама!

Жгучая спазма стиснула горло Оксаны Ивановны.

— Брешешь! — Она глянула на открытое, уже посеревшее окно, на измятое отчаянием лицо дочери, и надежда окрасила внезапным румянцем ее суровые от резких морщин щеки; зять был бы для нее сейчас не просто родным человеком, только он мог вернуть к ней дочь. — Где ж он, ну, говори! Откудова он взялся, Семен?

— Из плена бежал, мамочка, а теперь ушел, не знаю куда. Сейчас светать начнет, его могут поймать! Что же мне делать?