Ефим Гринин - Золотые коронки

Когда Белов вернулся с новым дежурным и Осадчим, майор невольно позавидовал молодости сержанта: поспал парень часок за сутки, а выглядит, как огурчик, — свежий, румяный.

Ефременко приказал Осадчему произвести теперь уже настоящий обыск на квартире радистов РАФа, а радистку Смирнову освободить и извиниться перед ней, объяснив, что задержали ее для пользы дела.

На квартиру Овсянникова он послал Белова. Майор напомнил, что Овсянников, если он дома, может оказать сопротивление.

Дежурный лейтенант должен был срочно слать радиограмму шифровальщикам и обзвонить все КПП, чтобы при проверке документов были задержаны Кутырева и Овсянников; по звонку с любого контрольно-пропускного пункта выслать туда опергруппу.

— Я иду к начальнику штаба, — предупредил майор и вышел на крыльцо.

Штаб армии расположился в бывшем Доме колхозника — наиболее вместительном из всех уцелевших строений Ново-Федоровки. У дверей майор столкнулся с начсанармом.

— На вас жалуются, Николай Артемьевич, — пошутил подполковник. — Вы почему не подчиняетесь врачам?

— Преклоняюсь перед медициной и готов лечь на следующей неделе, Иван Акимыч, — без улыбки ответил майор, считавший, что на войне врачам больше всех достается. — А если вы хотите, Иван Акимыч, снять с моей души тревогу, то пошлите нашего хирурга в Ростов, госпиталь, полевая почта 24876. Капитану Сотникову делают переливание крови. Машину я дам так часика в три — четыре. Идет?

— Идет! — серьезно сказал подполковник. — Я дам команду.

Штабные офицеры видели, как майор Ефременко, не задерживаясь, прошел к начальнику штаба. Минут через двадцать генерал-майор вместе с Ефременко зашел к командующему армией.

Еще через четверть часа в кабинете командующего раздался телефонный звонок. Разыскивали майора Ефременко. Генерал-лейтенант передал ему трубку.

— Так, ясно, уточните координаты, — сказал майор и шепнул: — Карту! — начальник штаба тотчас подвинул карту-двухкилометровку. — Так, на стыке дорог за Сладкой Балкой. Ясно, выезжаю сам… — С минуту майор молчал, потом повернул побледневшее лицо к генералу. — Убит рядовой Сосницкий. Не понимаю, как. У Сосницкого два ордена Славы. Неужели не справился с ним? Вот вам бухгалтер! А направление ясное, он идет туда. Прошу вас, товарищ генерал-лейтенант, подпишите телефонограмму командирам передовых подразделений усилить дозоры и боевое охранение: сегодня днем или ночью с нашей стороны будет перебежчик, его надо взять любой ценой.

До смены оставалось минут тридцать, а Маринка уже трижды выглядывала из машины. Лицо ее было заплакано.

Ей казалось, что нет на свете более несчастного человека, чем она.

Ночью, ошарашенная, парализованная испугом, она шла, механически переставляя ноги, изредка оглядываясь на конвоира. За что ее арестовали? Она не знала за собой никаких прегрешений. Правда, она поддразнивала Петю Сотникова, прогуливаясь с лейтенантом Турушиным. Он так увлекательно расписывает работу газетчиков. Но ведь Сотников знает, что это несерьезно! Наконец, кому какое дело!

Она терялась в догадках, а увидев дом армейской контрразведки, повернулась и, топнув ногой, зло крикнула конвоиру:

— Послушайте, прекратите эту дурацкую шутку! И скажите своему капитану Сотникову, что я ему не прощу этой выходки!

— Капитана нет, — спокойно ответил сержант Осадчий, снова взяв ее повыше локтя. — А с вами ничего плохого не будет. Мне приказано доставить вас сюда. Майор просил вас не волноваться.

И тогда она расплакалась, покорно следуя туда, куда вела ее железная рука конвоира. Но в чем же подозревает ее Ефременко? Такой хороший, такой умный человек! Она отличала его из всех офицеров штаба. И он еще так весело шутил над гаданьем!

Она не сомкнула глаз до рассвета. Утром тот же сержант принес ей завтрак. Она не притронулась к своему излюбленному пшенному кондеру с колбасой, не выпила чая. Вынув из кармана гимнастерки блокнотик и огрызок карандаша, она написала: «Петя, любимый, случилось что-то ужасное…» Слезы капали на бумагу, строчка расплылась чернилами. Она перевернула страничку, но так и не придумала, что написать дальше, и, уронив голову на стол, задремала, сломленная усталостью.

Когда сержант Осадчий разбудил ее и передал извинение майора, ей захотелось скорее броситься на свою койку и всласть, без помех, поплакать.

— Я провожу вас, — сказал сержант, выводя ее в узкий коридорчик. — Подождите, без меня вас не выпустят.

Ей было все равно, но в этот момент до ее слуха донесся шепот из-за полуоткрытой двери соседней комнаты:

— Ну, что там с капитаном?

— Майор сказал, переливание крови делают, — тихо ответил сержант. — Давай, выходи живее!

Она вздрогнула, невыразимое волнение охватило ее. «Какое переливание, зачем? — пронеслось у нее в голове. — Значит, он ранен?» Сержант вышел, она накинулась на него:

— Скажите, что с ним? Где капитан?

Любовь Сотникова к Маринке не была секретом ни для офицеров, ни для бойцов, и сержант, порицая себя за неосторожность, посочувствовал ей. Но лицо его было невозмутимо.

— Капитан уехал. А вернется, мимо вас не пробежит.

С этой минуты Маринка ни о чем другом не могла думать. Даже обыск в их квартире и то, что сержант с бойцом забрали все вещи Киры Кутыревой, не тронули ее, словно все это было продолжением странной неправдоподобной ночи. До своего дежурства она бесцельно блуждала по селу. Потом машинально работала ключом и записывала радиограммы, думая лишь о том, где отыскать майора. Кроме него, никто не скажет, что с Петей.

Она была рада, что посыльный с узла связи задержался и работы больше нет. Приложив наушники, она слушала эфир, потом, не выключая приемника, выглядывала на улицу, снова слушала и снова выглядывала, а слезы катились по ее лицу.

Она заново переживала свои свидания с капитаном. Он рассказывал ей о жизни, о театре, говорил о своих чувствах. Она и верила, и не верила, зная непостоянство фронтовых увлечений.

В июле «юнкерсы» налетели на Ново-Федоровку днем, через час после того, как она сменилась. Бомба разметала РАФ на клочки. После похорон двух погибших в машине подруг, Маринка вечером долго бродила с капитаном по лугу, лежала на густой траве и, почти не слушая капитана, повторяла неведомо как сложившиеся строчки: «А звезды все так же мерцают над нами, какое им дело до наших сердец…» Она думала о счастливой случайности, сохранившей ее жизнь. И от этих мыслей ей было грустно и жалко себя, своей молодости.

Капитан тоже притих. Потом он поцеловал ее в сомкнутые губы, шею, осторожно расстегнул пуговицы ее гимнастерки. Она не противилась. Все ее существо жаждало ласки, и она не хотела ни о чем думать. Но он лишь нежно провел губами по ее маленькой груди и снова застегнул гимнастерку. И было в этой его ласке что-то очень почтительное, очень бережное, отчего сладкая истома разлилась по всему ее телу. Маринка привстала, заглянула в его сиреневое в ночной синеве лицо с редкими рябинками, в его отуманенные нежностью глаза и безотчетно, навсегда поверила: любит, любит по-настоящему и бережет ее для будущего, для большего…