Ефим Гринин - Золотые коронки

Маринка вздохнула и положила наушники. Под чьими-то тяжелыми шагами закряхтела лестничка. Хмурый майор Ефременко, нагибая голову, вошел в машину. Девушка стремительно уткнулась пылающим мокрым лицом в его грудь.

— Что с ним? Скажите, Николай Артемьевич, он жив? Он будет жить? Я хочу знать, я имею право…

Головой Маринка нечаянно толкнула раненую руку майора. Он закрыл глаза, сдерживая стон, потом здоровой рукой пригладил растрепавшиеся волосы Маринки. Он думал, что девушка сердится за ночное происшествие. И откуда она знает о Сотникове! Чёрт возьми, как быстро все становится известным! Но он был тронут ее неподдельным волнением и подумал, что, кажется, напрасно осуждал ее за легкомысленность.

— Живой он, Маринка! — сказал майор, приподнимая ее голову. — Ну-ка вытрите эту сырость! Давайте, время не терпит…

Он показал бланк с пометкой «весьма срочно».

Маринка, только что плакавшая у него на груди, вдруг застеснялась своего вида и быстро-быстро попудрила припухший нос. Позывные и волна радиограммы удивили ее: в суточном волновом расписании Н-ской армии такие не значились.

Она включила передатчик.

— Передавайте не очень быстро, но четко, — сказал майор за ее спиной. — Там радисты не такие классные, как вы…

Когда девушка приняла квитанцию, удостоверявшую, что радиограмма получена корреспондентом полностью, майор сказал:

— Теперь бегом на квартиру, приоденьтесь. Сейчас наша машина в Ростов идет, я велел за вами заехать. Проведайте Петю.

Они были одни в кабинете доктора, и утренний солнечный свет отпечатал причудливые узоры гардин на белом халате Тони. Девушка сунула руки в карман и строго, придирчиво смотрела на друга. Какой-то он невеселый, кажется, совсем не рад ей.

Виктор поежился, он вовсе не хотел с ходу расстраивать ее дурными известиями.

— Говорю, нигде даже не оцарапался… Доктор запретил мне пользоваться оружием.

— И ты послушался?

Недоверчивая улыбка смягчила ее неприступный вид, и он поторопился спросить:

— Из моих ребят никто не был? Я ведь прямо сюда…

— Вчера я видела Андрея, у них все нормально.

Тоня выдернула шпильки и тряхнула головой, рассыпав по плечам блестящую темно-русую волну волос — густых и длинных, чуть ли не вровень с полами халата. Она не скрывала недовольства. В ней проснулся эгоизм влюбленной женщины. Она так переволновалась, а он пришел и даже не сказал, что любит, что скучал. Сразу об отряде, о товарищах. Наверно, они ему дороже. И, причесываясь, Тоня обиженно, по-детски насупилась.

Виктор почувствовал, что она сердится. Он уже знал, что ее, как ребенка, утешают не слова, а ласка, и обнял девушку осторожно, точно хрупкую вазу. Хмельной весенний аромат исходил от распущенных волос Тони, и вся она, снежно-белая, чистая, сильная, пахла тонко и нежно, как первые апрельские цветы.

Он поцеловал ее в теплую упругую щеку. И вдруг Тоня привстала на цыпочки, стиснула ладонями чубатую голову Виктора и, стыдливо зажмурив глаза, прильнула губами к его губам.

— Глупый, я так тоскую без тебя! Места себе не нахожу…

Противоречий девичьей логики Виктор не понимал.

— Послушай, я же боевое задание выполнял!

— Ну, а если боевое, так я и скучать не могу?

— Нет, почему же! — возразил Виктор, озадаченный крутым поворотом. — И я без тебя скучаю.

— Ой ли! — слукавила Тоня. — Ты, поди, и не вспомнил обо мне!

Вместо ответа Виктор бережно извлек из кармана две помятые луговые ромашки. На круглых щеках девушки заиграл румянец, серые глаза замерцали теплым влажным блеском. Этот подарок сказал ее сердцу больше слов.

— Ой, Витя! Мои любимые ромашки! Я уже целую вечность не была в поле… — Тоня радовалась, прижимая цветы к губам, потом чуткими пальцами перебрала лепестки, нашептывая: «Любит — не любит»; вышло, что любит, и тотчас на ее лице появилось раскаяние: — Спасибо, милый! Ты не сердись. Я ж все понимаю: и что война, и что гитлеровцы, и что опасно нам встречаться, и что не про цветы думать надо, — все-все понимаю. Но что я могу поделать, если ты мне дороже всего на свете? Или если война, то любить нельзя?

Что ответить, если тебе выпало неслыханное счастье быть любимым такой чудесной девушки?

— Любовь, она такая, — задумчиво сказал Виктор, поглаживая ее пушистые волосы, — она приходит без спросу, война не война. А вот счастливым быть нельзя, когда кругом горе…

— Неправда, можно. Вот сейчас я счастлива. Ты вернулся — это и есть мое маленькое счастье. А когда наступит победа, будет большое счастье. Скажи, это не стыдно, что я говорю так? Вчера Осетрову повесили, дети осиротели, а я про счастье…

— Не знаю, — нахмурился Виктор при упоминании об Осетровой. — Может, и нехорошо…

— Значит, лицемерить? — не унималась Тоня. — В душе счастье, а на словах — нет? Так я не умею… Я восхищаюсь нашими разведчицами, но быть на их месте, — ой, нет, не смогла бы…

— Есть кое-что поважнее «не могу». Когда надо, значит, надо, — отрубил Виктор. — Тебе кто выдавал комсомольский билет?

— А то ты не знаешь? — удивилась Тоня. — Твой же дружок, Белан, секретарь райкома.

— Не придется Григорию больше подписывать комсомольские билеты, — сказал Виктор с такой тоской, что у Тони болезненно сжалось сердце. — Схоронили… И Гаврик Зеленцов в штаб не вернулся, сообщили, что арестован…

Девушка прикусила палец. Еще одного из партизан не стало, Белана, такого парня! Так вот отчего Виктор хмурился! А она к нему с пустяками… Он еще цветы принес, шутил, не хотел огорчать!

Она виновато погладила его мускулистую, сжатую в кулак руку. Виктор не откликнулся на эту ласку. Он спешил в отряд, ему срочно нужен был доктор. Но едва Тоня успела сказать, что доктор занят, колокольчик позвал ее.

— Иди вниз, — сказал она. — Я кликну, когда можно…

Семен разглядывал убранство кабинета, и сложное чувство зависти, сожаления, неприязни овладевало им. Он отвык от человеческого жилья, он стал дикарем, простая фаянсовая тарелка была барством в сравнении с липкой лагерной алюминиевой миской. А эта больничная чистота! А картины в золоченых багетах, пианино, гардины! Неплохо живет старик! Спит на кровати, ест за столом на скатерти…

Обилие пищи оскорбляло Семена, но, забыв приличия, он ел много и жадно, пока не осоловел. И воды ему нагрели. В ванной комнате приготовили белье, синие бумажные брюки, вышитую косоворотку. От белья сладко тянуло душистым мылом, свежестью, на теле оно было почти невесомым.

Семен побрился и не узнал себя в зеркале. Если бы еще поспать! Но старик почему-то молчит.

Рябинина терзала непоправимость промаха. Все было рассчитано до мелочей, и все сорвалось. Начальник гестапо не прислал ему приговор Осетровой на подпись. Раньше гитлеровцы соблюдали видимость законности. Скорее всего, это признак их близкого конца.