Ефим Гринин - Золотые коронки

Виктор был готов идти, но Семен прощался с женой, и партизан из деликатности вышел в прихожую. Галина поцеловала мужа.

— Осторожнее, Сеня, дело рискованное…

— Сама берегись…

Говоря это, Семен сжимал ладонями нежное разгоревшееся лицо жены, поглаживал пальцем висок, где отдавались удары ее сердца, а душа его ныла, точно предчувствуя беду. Блестящие темные глаза так же светились любовью к нему, как на станции в Одессе, но тогда была у него хоть надежда, что ей-то ничто не угрожает. А теперь, как отведет она от себя ищеек гестапо?

Часы Галины тикали у него на плече, он слышал, как звенят, уходя, секунды, и медлил, страшась покинуть ее, и не находил слов, способных перелить в нее всю силу его любви.

В кладбищенскую тишину улицы ворвалось фырчанье подъехавшей к дому машины. И от этого звука будто стена выросла между Галиной и Семеном. Он растерянно приподнял шторку на окне. Виктор подтвердил в раскрытую дверь: «Машина!» Это была непредвиденная ситуация, и мужчины ждали решающего слова разведчицы.

— Неужели барон? — вслух подумала Галина и, помедлив секунду, скомандовала: — Все на кухню! Запритесь там! Если я скажу: «Осторожнее, барон!», значит, очень тихо взять…

— Мы и так возьмем его, — погрозился Семен. — Раз сам явился, пусть на том свете ужинает!

— Не сметь, Семен! — гневно повысила голос Галина. — Здесь я командую. Может, мы спокойно уедем, и все будет хорошо.

Семен сжал кулаки так, что побелели пальцы, но возразить не осмелился. В парадную дверь постучали. Галина захлопнула дверцу шкафа, нагнулась, подтирая ковриком следы крови на крашеном полу, и пошла открывать. Возвратившись с бароном в комнату, она показала часы:

— Вы нетерпеливы, барон! В моем распоряжении еще шестнадцать минут, и я ведь просила не приезжать за мной…

Целуя ей руку, фон Хлюзе загадочно улыбнулся:

— Ваши часы отстают на полторы минуты, фрейлейн. А я спешу доставить вам редкое удовольствие!

— О, Франц, что за таинственность?

— Вы будете лично участвовать в аресте опасного партизана Сергея Ивановича…

— Бр-р-р! — капризно поморщилась Галина, скрывая смятение. — Что это вы выдумали, Франц? Какой Сергей Иванович?

— Тот самый, который вставил вам эти золотые коронки, фрейлейн, — сказал барон и потрепал ее по щеке.

Галина принужденно засмеялась.

— Вы меня разыгрываете, Франц! Рябинин — порядочнейший человек, один из подлинных патриотов. Бургомистр! Это невероятно! Кому ж тогда верить? Скорее всего это просто клевета.

— Фрейлейн, доказательства у меня налицо.

— Ну и передайте эти доказательства фон Крейцу или кому-нибудь из гестапо, — беззаботно сказала Галина. — Не понимаю, зачем вам, боевому офицеру, путаться со всей этой нечистью? Не деньги же вам нужны, Франц?

Фон Хлюзе посмеялся над ее наивностью. Такой подвиг будет известен самому фюреру. За поимку неуловимого Сергея Ивановича он получит железный крест. Он заплатил немалые денежки за этот документик. И хлопнув по карману мундира, он весело сказал:

— Отдать фон Крейцу! Ха-ха-ха! Этот старый обжора пьет коньяк в ресторане. О вас во всем гарнизоне молва. Фон Крейц обещал своим лейтенантикам познакомить с вами.

— Очень самонадеянно с его стороны, — пожала плечами Галина.

— Браво, фрейлейн! Фон Крейц взбесится от зависти, когда я арестую Рябинина. У меня в машине два солдата, и вы будете участницей операции. Я с удовольствием вручу вам на мелкие расходы половину обещанной награды — ровно десять тысяч марок!

Мысли были предельно ясны. Смерть барона лишит ее надежной защиты. Это еще одно подозрение против нее. Есть ли другой выход? Хоть бы с товарищами перемолвиться. Рискнуть поехать с ним к Рябинину? Нет, будет поздно, доктору не сдобровать. И, накидывая шарфик, она улыбнулась барону:

— Как это мило с вашей стороны, Франц! Мне будет приятно получить от вас такой щедрый подарок. Идемте!

Она взяла его под руку и вывела в темный коридорчик, предупредив: «Осторожнее, барон, здесь скобочка!» Глухой удар по голове, и левая рука барона судорожно вцепилась в платье Галины, а тело, обмякнув и заваливаясь набок, осело на руку женщины. Услышав рядом дыханье Семена, она шепнула, что на улице солдаты. Затем нагнулась над распростертым телом, дрожащими от нервной разрядки пальцами вынула из кармана мундира документ.

В комнате они все прочитали донос.

— Какая подлость! — задумавшись, сказала Галина.

— Последняя пакость Петьки Охрименко! — откашлялся Виктор. — Андрюша ухватил его сегодня в порту. Он лодку искал. Теперь лежит в воде за причалами с добрым грузом. Рыбаки помогли…

Галина торопливо написала на уголке листка: «Барон убит. Уходите сегодня же ночью! Завтра днем я натравлю на ваш дом ф. К. Иначе нельзя. Прощайте. Г. П.». Она пошла в кухню к матери, а когда вернулась, Виктор тревожно спросил:

— Действовать как будем?

Можно было уйти из дому через сад и соседний двор на другую улицу. Но солдаты скоро забеспокоятся и поднимут тревогу. И для Тони это опасно. Мысль о захвате машины пришла одновременно всем. Два солдата и шофер — не страшно, если бы дело было в поле. Но выстрелы! На улице выстрелы могут сорвать операцию!

— Сеня, ты не забыл немецкий? — внезапно спросила Галина.

— Усовершенствовался за восемь месяцев! — усмехнулся Семен.

— Тогда надевайте с Виктором мундиры барона и Павлюка, — сказала Галина тоном, не допускающим возражений. — Не забудьте фуражки. Идем к машине втроем. Ты подведешь меня к передней дверце. Шофер меня знает, я сяду и сама с ним управлюсь. Солдаты обязательно встанут у задних дверок, чтобы усадить вас. Помните: главное — тишина…

В горестном смятении проводила Оксана Ивановна дочь, зятя и партизан. Закручинилась душа старухи. Оксана Ивановна долго стояла в темноте на крыльце, прислушиваясь. А вернувшись в кухню, села на чемодан и заплакала. Она так и не наговорилась досыта с дочерью. Из того, что ей толковали Галина и Семен, она поняла лишь одно: дочь останется с немцами, и теперь ей еще опаснее.

И старуха плакала, причитая про себя: «Ах, Галька, Галька, не в добрый час отпустила я тебя, озорницу, в ту Одессу! Не знать бы тебе век того клятого языка, куда бы лучше!» И еще она плакала о том, что спасшийся из плена зять снова в разлуке с Галиной, а ей, старухе, надо покидать дом, не понянчив в нем внуков. И дом без хозяйки разнесут, разберут по досточкам лихие люди…

Спрятав за лифчик бумагу для Рябинина, она недоуменно качала головой: «С этой треклятой войной не разберешь, не поймешь людей. Выходит, Рябинин нужный, свойский человек, а она-то ходила спозаранок к его дому, позорила его углем по штукатурке, потому что голосовала за его партейную книжку, а он немцам подрядился. Повиниться бы перед ним за такую обиду, да разве ж она знает, куда отведут ее и что с ней самой станется…»