Ефим Гринин - Золотые коронки

Тяжкая печаль камнем ложилась на сердце, и лицо Оксаны Ивановны было хмуро и неприветливо, когда пришла за ней девушка, назвавшаяся Тоней…

По улице проходила пехота. В угасающем свете дня обветренные загорелые лица бойцов выглядели суровыми, на каски и снаряжение плотным слоем садилась пыль. Качались в воздухе острия штыков, плыли тупые рыльца ручных пулеметов. Роты шли походным маршем, не в ногу, но в их мерном движении было что-то грозное, неотвратимое.

Так, по крайней мере, казалось сержанту Осетрову.

После вчерашней поездки в Ростов он почти сутки колесил с Беловым по подразделениям и очень устал. Поужинав, он сидел, опираясь грудью на баранку. Клонило ко сну, но этот поток войск был предвестником наступления, и он смотрел, думал о своем.

Он давно высчитал расстояние до родного села. От Ново-Федоровки до передовой шесть километров, оттуда до Энска не больше двадцати, а от Энска до Марфовки неполных тридцать. На «виллисе» он домчался бы туда за полчаса.

За время зимнего наступления он побывал в сотнях разоренных сел и станиц, где гитлеровцы хозяйничали недолго, а ведь Марфовка за линией фронта два года! Он-то знал, сколько надо семье на прожитие. Как перебивается Маруся? Эта мысль угнетала его.

Сзади послышались чьи-то шаги. Осетров оглянулся. Мальчишка в гимнастерке с подвернутыми рукавами несмело приближался к машине. Сержант поманил его пальцем, открыл дверцу.

— Тебя как зовут?

— Санькой, — сказал мальчишка и просигналил «пи-пи!».

Осетров погладил его узкую спину.

— А худющий ты какой, Шурик!

Шурик сполз с сиденья и нажал ногой одну педаль, потом другую, потом ухватился руками за руль. Его острые лопатки так и ходили под рукой Осетрова. Возня в машине целиком захватила мальчишку. Быстро темнело, а он и не собирался домой.

Осетров ворошил лохматую кудель на голове мальчика, и на миг сержанту показалось, что это его Васька копошится в машине. Сам собой сорвался с языка вопрос:

— А в школу ты ходил или нет? Читать-писать умеешь?

Никаких школ на оккупированной территории Осетров не встречал, но было невыносимо думать, что Васька, которому осенью надо в третий класс, ничему не учится, и он надеялся услышать от Шурика что-то другое, утешительное и не услышал, потому что ничего утешительного быть не могло.

Тогда он достал завернутую в клочок газетки вечернюю порцию сахара и вложил в руку Шурику. С тех пор, как армия двигалась по освобожденной земле, Осетров украдкой заворачивал в бумажки свои двадцать граммов и отдавал детям. Шурик поспешно сунул один кусочек в рот, второй зажал в кулачок и юркнул в дверцу.

— Куда ж ты, Шурик?

— Нюрке сахар отнесу, — прозвенел из темноты его голос.

А с крыльца сержант Осадчий насмешливо пробасил:

— Глянь-ка, Рыскулов, как Митя пацанов приваживает!

Осетров вылез из машины, взволнованно проговорил:

— Нет, ты подумай! Парню девять стукнуло, а он ни читать, ни писать… И Васька мой, наверно, также…

— Научатся! — возразил Осадчий. — И этот научится, и Васька твой. Были бы живы. Меня в детдом впихнули в десять лет, и то полное образование имею — семь классов!

Осетров подивился самодовольству товарища, но спорить не хотелось.

— Ну как там капитан?

— А что капитан? — загудел Осадчий. — Счастливый бог у нашего капитана. Вполне мог дуба дать, а на живом дереве всякая зарубка зарастет. Полный ремонт ему сделали: дырку законопатили, крови подбавили. Врачиха старая, злющая, ни в какую не пускала. А наш хирург ей по-ученому: «Вы, коллега, не учитываете морального фактора». Этого хирурга добрый плотник делал, он знает, где пазы выбирать. И майор наш хитрый мужик, здорово придумал девчушку туда свозить. Она возле койки бух на колени и давай капитана целовать-миловать. Он сразу поздоровел. Кому не любо, когда такая красуня прилабунится, верно я говорю, Рыскулов?

Рыскулов молча сел на ступеньки. Второй день он места не находил. Самый предвзятый судья не обвинил бы его в гибели Сосницкого, но казах сам судил себя. Он шел за радисткой Кирой так же скрытно, как ходил в ущельях Алатау по следу барса. И когда Кира стукнула в окошко и вызвала на улицу Овсянникова, Рыскулов приказал товарищу следить за офицером, а сам продолжал идти за Кирой. На грейдере она остановила трехтонку. Он сделал вид, что тоже спешит в Ростов, и даже ухаживал за ней в пути. И на первом КПП пересадил ее в машину, идущую к фронту. Она не сопротивлялась, она сказала, что сержант с кем-то путает ее. Она глупая, не знает, что Рыскулов никогда не путает.

На эту прогулку надо было послать Сосницкого. Рыскулова Овсянников не убил бы, от Рыскулова он бы не скрылся, и не пришлось бы искать его с собакой. Майор так приказал Рыскулову, но майор не может все видеть заранее, зачем тогда у Рыскулова своя голова на плечах! И Сосницкий тянул бы сейчас ребят сыграть в домино, он очень любил забивать «козла»…

— Ты что молчишь, Рыскулов? — тормошил его Осадчий. — Брось убиваться, приказ — святое дело…

— Ладно, кончай! — тихо сказал Рыскулов. — Дай «сорок»!

Курева не хватало всем, и Осадчий с сожалением посмотрел на цигарку, но эти слова были словно пароль, и он протянул товарищу окурок. Рыскулов курил жадно, глубокими затяжками.

По улице, гремя и лязгая, двигались танки. На броне машин виднелись неясные фигуры автоматчиков. Один из них, заметив огонек цигарки, еще издали закричал:

— Эй, кто там! До Сладкой Балки далеко?

Осадчий спрыгнул с крыльца и, потрясая громадным кулаком, рявкнул, перекрывая шум машин:

— Ты бы, так тебя разэдак, еще сильнее орал! — и обернулся к товарищам: — Рожают бабы таких олухов! Орет на весь базар. Едет в Сладкую Балку, так вся деревня должна знать! Дубина!

— Оставь двадцать, — попросил Осетров и, взяв у Рыскулова крохотный, обжигающий губы окурок, потянул раз-другой крепчайшего самосада, затоптал огонек, сонно зевнул: — Пошел я, хлопцы, хоть бы минут шестьсот дали приспнуть…

Но Осетрову не дали отоспаться. Около часу ночи старший лейтенант Белов разбудил его:

— Подъем, Митя! На аэродром!

Через четыре минуты Осетров включил зажигание «виллиса». Он вел машину без света, что называется, на ощупь. На аэродроме Белов приказал ждать его. И Осетров, свернувшись калачиком на жестких сиденьях, мгновенно задремал. Сквозь дрему он услышал рев моторов. Транспортный самолет взмыл в воздух, развернулся и взял курс на запад.

Так сержант Осетров упустил случай. Ведь Белов мог хоть что-нибудь расспросить в партизанском штабе насчет его семьи. Ну, а кто знал, что в полночь принесут радиограмму, из-за которой майор поднял начальника штаба, а генерал позвонил на аэродром? И Осетров спал. А в это время сержант Осадчий обливал майору Ефременко голову водой. Освеженный ненадолго, майор вновь склонился над документами.