Максимилиан Кравков - Эпизод

А писарь выскочил из канцелярии и с порога увидел приближавшихся офицеров с Капустиным и Малининым. Хотел отворить им дверь, да в это время грохнул в комнатах и прокатился выстрел…

— Однако, паря, пора…

— Пожди. Ешшо стемнет…

— Хорошо тебе, чорту, ждать — бородой закрылся и мороз не берет…

— Борода!.. — ухмыльнулся красивый мужик, — она, брат, у меня рощеная…

— Да драки на три хватит, — подзадоривал Кошкин.

— Уж не тебе чета, скобленое, скажем, рыло…

— Ну, распротак тебя, договорился… Айда-ка, парень, лей!..

В сырой, холодной полумгле пустого хлебного амбара запахло остро керосином. Вывернулся из полусорванной двери на минуточку Кошкин, глянуть как снаружи?

В свинцовых, мутных клубах сумерек тонул затихший город. Яркой звездочкой сверкал огонек-фонарь в тюрьме, да другой — в военном городке. Пузато покачнулась к снегу высокая громада старого хлебозапасного магазина, в сугробах, за городской чертой.

— Сожгу тебя, дьявола, — довольно оглянулся на стены Кошкин, затрещишь и там затрещат…

И смотрел на прилегший к земле город, как однажды в тайге следил за запавшей медведицей, выбирая место, куда бы половчее жигнуть ее пулей.

— Время, — сказал он, — как уговорились в аккурат… — и, бегом к двери.

— Запаливай, дядя Митрий!..

— Э-ге, — отозвался Митрий.

— Ого-го-го, — загоготал он изнутри, — пошло рвать! — и выскочил из амбара.

Удалой, разбойной глядкой мигнул Кошкину:

— Теперь куды?

— Само собой — в город. Товарищ Решетилов, гляди, сейчас начнет…

Здание милиции.

Закрылись дневные глаза, открылись вечерние — серым шолком нависли потемки.

Длинный стол завален обоймами и винтовками.

Бравый старшой, с красной ленточкой на шинели, нагнулся над ящиком с гнездами.

Вынет из гнезда рубчатую гранату, — подаст милиционеру:

— Следующий.

Шуман в синей, истертой рубашке — всюду, где нужен.

Приказывает точно, дельно, коротко. Добросовестный спец.

Мечутся ребята молодые, радостным задором закипевшие:

— Мы — восстали!

Решетилов в штатском, рабочий Федор в штатском.

Идет Решетилов к дверям, — вытягивается перед ним постовой, — боевое время, дисциплину знаю!

— Господин начальник, — козыряет вбежавший милиционер, — так что за городом пожар.

— Товарищ Шуман, — кличет Решетилов, — сигнал!

— Слушаю, — отвечает Шуман.

С топотом и лязганьем вываливается из помещения ударная группа.

Прямо в глаза Шуману, в холодные, жестко-решительные, скорее взглядом, чем словом, Решетилов сказал:

— Счастливо, — и выстроившимся милиционерам негромко да горячо: — На военный городок идете, товарищи, за власть трудящихся!

Без уговору, молча, на караул вскинули.

Ушел Шуман, ушел в темноту отряд. Поредела цепь восставших. Словно на вокзал, что ли, проводя дорогого, вошел Решетилов в помещение.

Тащут кого-то. Непосредственно к Решетилову.

— Товарищ начальник, — вот, задержали…

Бледное лицо, заметавшиеся глаза, под распахнутой барнаулкой офицерский френч.

— Куда вы шли и откуда?

Молчит, дрожат змеящиеся губы…

— Сейчас скажешь, — тянет рабочий Федор, доставая револьвер.

— Ради бога… Я… шел домой… это не мой отряд…

— А чей? — перебивает Решетилов.

— Начальник гарнизона послал… я был против…

— Куда пошел отряд?

— В… тюрьму…

Ткнул дулом револьвера Федор в откачнувшийся, потом окапленный лоб.

— Сколько человек в отряде?

— Двадцать…

— А-а-а! — за голову схватился Решетилов. Федора за руку в сторону отдернул, зашептал: — У нас сейчас двадцать бойцов. Десять я беру, иду к тюрьме. Ты — тут, распоряжайся.

Схватил попавшийся короткий карабин, засовывая по карманам обоймы, к прижатому в углу пленнику:

— Ваша фамилия?

— И-ва-нов… — еле выговорил непослушный язык.

— Врет он, товарищ начальник, — вскинулся конвоир, — это из контр-разведки, поручик Бович…

В тревоге, с каждым шагом все глубже вгрызавшейся в душу шла Мария Николаевна к Решетилову.

Шла, почти бежала, по пустынной улице, оступалась и вязла в сугробах.

И одна мысль, одна тоска стучала:

«Только бы не поздно, только бы не поздно…»

Быстро шла, а казалось, что это время — вечность. Вечность, в которой потонуло прошлое. Как на крыльях летела — легко. Потому что ничто не тащилось за ней по безлюдию снежной улицы от ворот военного городка.

Оторвался весь след недавней жизни.

«Номер сорок, — вслух повторяла она решетиловский адрес, — номер сорок…»

Не колеблясь взбежала на крыльцо, дернула за звонок.

Женская голова просунулась. Боязливо:

— Вам кого? — разглядела даму, отпустила дверь.

— Решетилов, Сергей Павлович, здесь живет?

— Здесь… Только их дома нету…

— Как нет? — с отчаянием, со слезами, не верила Мария Николаевна. — Где же он?

— Уж право… не знаю, — растерялась женщина. — Да что вы, барышня милая, бог с вами… Лица на вас нет!..

— Где же он? Где он? — умоляла Мария Николаевна.

— Ой, лихонько, — испугалась женщина, проникаясь настроением Марии Николаевны, — да как ушел с час, аль-бо с два, так и нету… Ой, да не ходили бы вы, барышня милая, — тараторила она, выскакивая на крыльцо, — на улице-то нехорошо уж больно… Глянь-ко притихло все как…

Вечерело.

Два милиционера добрались до угла, сняли с плеч винтовки и стали у забора по одну сторону угла и по другую. И когда Мария Николаевна пересекала следующую улицу, и там откуда-то взявшиеся два вооруженных человека отделились от забора и молчаливо заняли посты.

А она бежала к тюрьме, потому что некуда было больше бежать.

Не спрашивала себя зачем, а шла подгоняемая могучим инстинктом, обливаясь слезами, беспомощная и жалкая. Ни единой души не встретив, мимо наглухо замкнувшихся, черствых домов, выбрела на площадь, на крутой обрыв реки, против острога. Низким забором, жутким четырехугольником осела тюрьма.

Шла вперед, к темным полям, а оттуда, к ней, другая женщина.

Повстречались, взглянули, остановились и поняли.

И встречная обняла Марию Николаевну за плечи, тихонько повернула:

— Отойдем, голубка… гонют оттуда…

Отошли не спрашивая друг друга и сели у обрыва на лавочку, одинокие в сумерках вечера, как отставшие от пролета печальные птицы…

Незнакомые и разные — Мария Николаевна, жена начальника гарнизона, и просто Федосья, жена деповского смазчика, и вместе родные и близкие единым чувством, единым сердцем, — две измученные женщины смотрели скорбно на черный острог.

Темнело быстро, молчал проклятый город…

Мещанин Опенкин, старожил и домовладелец, обитал напротив ворот военного городка. И сейчас, завернувшись в тулуп, стоял за забором в своей ограде и, сквозь щель, терпеливо смотрел на улицу.