Виктор Ревунов - Холмы России

Протяжно заныла она.

— А ночку вольную не привезла?

— За это спасибо скажи.

— Попрекнешь, думал: не одна, мол, ночка, и вольная жизнь была, да все растрепал.

— Ты и сам понял. Да не все, кажись.

— Что еще?

— Совесть бы должна подсказать.

— Отработаю… Ближе подойди.

— Некуда, — сказала Феня, оглядывая эту черную в рядах проволоку.

— А там есть куда, без проволоки-то?

— Далеко не хожу.

— Далеко и не надо. Своих комаров на хуторе хватает. Не впился ли какой?

— Одного хватит.

— Писала ты, что Кирька домой пришел.

— Пришел.

— Гляди, — произнес он, и лицо его будто треснуло: тень проволоки пересекла его. — Убью! — глухо как-то простонал его голос.

Чужой… чужой… Будто для того и ехала, чтоб это чужое увидеть.

— Помни, что сказал. А теперь уходи. Не растравляй. Или я всю эту проволоку зубами!..

— Кончайте! — сказал в это время начальник охраны. Он стоял неподалеку и смотрел на это свидание с сожалеющим участием, что так вот мы сами мучаем свою и без того трудную жизнь. Думал он так, не зная, как потом отплатит ему этот человек за это свидание.

Но Феня уже отошла, а Митя отступал, глядя на нее, на то, как она невозвратно уходила к дороге с завызным поворотом в луга, за которыми даль и где-то там, в сиренево зацветающем мареве, хутор мучили его недоступною волей.

В этот день палило и на хуторе.

Но к вечеру с запада наплыла туча, обдала свежащей тенью поля, и вдруг сверкнули капли. Как сквозь решето, забрызгало по листьям и по траве, фиолетово завьюжилась пыльца над встрепенувшимися цветами.

В недрах тучи разветвилась молния-мигнул ее ослепляющий след. С гулом грозы разлился медовый запах гречихи.

Кирьян переждал дождь под елью. Падали с листьев капли в освеженном лесу.

Кирьян шел к лесничему. Просил он зайти: надо было поговорить, прежде чем взять на службу нового объездчика.

Лесничий — Себряков Родион Петрович жил в Щекине. Жил бездетно с женой Юлией. Юлия — вторая жена у Родиона Петровича. Первая умерла лет десять назад. После смерти ее стал захаживать Родион Петрович в чайную. Работал он тогда во Всходах. Брал стакан вина и засиживался за столиком у окошка; не хотелось идти в опустевший дом. Свежо, как с мороза, лицо буфетчицы.

Карие глаза ласково теплели, когда глядел на нее Родион Петрович. Нравился ей этот высокий с седой головою лесничий. По воскресным дням она часто видела, как он поднимался от Угры в гору, заложив за спину руки, одиноко шел со снопиком полевых цветов и трав.

А вскоре сошлись — стала она его женой в ясный для обоих вечерок бабьего лета.

Родион Петрович переехал работать в Щекинское лесничество. С тех пор и жил тут.

Дом с мезонином на взгорке уединен среди сосен.

Юлия встретила Кирьяна на крыльце, чисто вымытом, застланном половичком.

— Ждет тебя. Наверх иди, — сказала она с улыбкой, чтоб не волновался: все хорошо будет.

Знали все: строг был Родион Петрович. И когда уходил Кирьян, отец напутствовал:

— Гляди, ретивость свою не выказывай…

По крутой лестнице с перильцами Кирьян из сеней поднялся наверх.

Наверху — небольшая комната. Раскрыто окно, широкое, в четыре створки, перед которым стоял стол с выдвижными ящиками. Пара плетенных из лозы кресел.

На стене зеленая карта леса. Бинокль в футляре висит на гвозде.

Хозяин, в белой гимнастерке, в яловых сапогах, седой, поднялся с дивана.

— Что у двери мнешься? — сказал Родион Петрович и поставил к окну кресло. — Садись!

Рядом с окном хвоя сосен с росинками смолы в иглистых метелках. Тропка вьется к Угре, где мостки. Вода там неподвижная, с лаковым отливом, в снегу белых кувшинок.

На той стороне дорога подрезала каменистый, уже рассыпавшийся аспидно-черный уступ, на котором в зеленую тучу срослись дубы, и корявые, с проседью на стволах, как закремнелые, стояли они среди поля — берегли под тенью своей целую рощицу молодых дубков.

— Отец очень за тебя просил, — сказал Родион Петрович. — Говорит, ты и в армии на хорошем счету был.

Отрадно весьма. Теперь в запас запечатан, в первом, поди, ящике? Сразу и вынут в случае чего?

— Сразу по приказу о мобилизации.

Родион Петрович достал из стола коробку с табаком и трубку.

— Страшноватое это слово — мобилизация. А будет ли это?

— Война? Кто ее знает? По толку бы не должно быть.

— По какому толку?

— Больше толку в охапке сена, чем во всех этих войнах, честное слово, сказал Кирьян, словно бы и смутившись, что, может, и не так сказал. Вообще-то поговаривают.

— А раз поговаривают, значит, где-то из-под семи замков, из-под железной плиты, а пробилась тайна. Нет покоя русской земле. Нет! Что за судьба? На ураганах войн и нашествий стоим, особенно наша, смоленская сторонка. Это, Кирьян, военный большак истории нашей.

Другого такого большака на земле не найдешь, пожалуй: все обочины да тропки. На этом большаке мы Европу от татарского нашествия прикрыли. Весь удар-лавину на себя приняли. Стрелами пронзали нас и топтали конями.

Земля гудела на десятки верст от топота ханской конницы… Триста лет Русь с игом билась, вставала за волю свою один на один. А спасенная Европа в то время устраивалась, как жить получше. Триста, лет! Только вдуматься. И после татар не знали покоя. Теперь уже с Запада двинулись орды всяких там крестоносцев. Это вместо благодарности — получай меч в грудь под закровевшей рубахой. Бились мы па нашем большаке и с Наполеоном.

Как выстояли и превозмогли все? Это удивительно, что не пропали до корня. А вон как размахнулись — на какую ширь хватило силы. Откуда такая сила? Как постичь-то такое? Иль в века терпения и войн назрела, накалилась в такой глубине, куда и кануло все чужое? Видать, мы к тогда своим выше чужого грезили, что и вырвалась потом эта греза к миру в красоте дел и творений наших…

Это чуть из истории, Кирьян, чтоб знал ты, из каких корней выросли мы… А теперь лесное напутствие тебе.

Родион Петрович встал и подошел к карте леса, висевшей на стене.

— Это наш лес. Глянь, какой зеленый разлив. Почти все деревни стоят в лесах. Ты знаешь, что дает нам лес и дарит в наши лукошки, когда мы приходим в его кладовые. Но только ли этим дорог он нам? Лес — это родник и хранитель нашей Угры, и сказочник, и летописец вечный, который таит родные нам легенды и были. Помни об этом, когда ты пойдешь в лес стражем его, не только столетних дубрав, а и малых деревцев. Они, сейчас малые, донесут в новое столетие еще и другие были, которые сотворим мы. Он свидетель жизни: там, в будущем, люди увидят, какими мы были, увидят и по нашему отношению к лесу. Как относились — с добром или злом, с культурой или варварством. Пусть донесет наш лес сбереженную нами для будущего красоту его!