Виктор Ревунов - Холмы России

— Видишь, песни запел.

— Погодить надо. А жаль будет. Молоденек, а умница. Самолет немецкий летит — он бегом в свой окопчик в крапиве, — похвалил петушка Никанор.

Петушок расхаживал по мураве, что-то склевывал.

— Ты другое скажи. Потопчет курочку, яичко снесется. А из яичка новый петушок или курочка. Как устроено, — поразмышлял Никита. — Из ничего прибавок берется… Не помер. А ты горевал.

Еще обождали и пошли в избу.

— Это никакая там отрава, а зубровка, — за столом, сразу же, с глотка, определил Никита и еще налил: хозяину в чашку, а себе, как из насоса, качнул в окованную железом кружку.

— Не спеши. Пусть по организму пройдет. И поглядим, как подействует.

— На дураков действует. А у умных она мыслями воспаряется, — ответил Никита.

— Все ж таки. Не спеши, — дал совет Никанор.

— Ты погоди рассуждать. Меня послушай. Кому отравленным вредить, спрашивается? Бабам, чтоб без них прибавок населения укротился? Не укротится. Бабы у нас любую отраву выдерживают. Или нам с тобой? Мы что с тобой, генералы, ордена какие у нас?

— Так без нас как же, земля олешником зарастет.

— А вред какой? Кабаны и волки разведутся? Опять же польза: с кабана сало, а с волка и шуба хороша. Была бы земля, а у нас на ней само все нарастает и множится. Лось! Сколько в нем пудов мяса? Тот же тетерев, намедни сам в печку залетел.

Никита вылил из бутылки остальное в свою кружку.

— Ты уж, Матвеич, не возражай, раз у тебя страх такой, а я еще и бригадир, командир бригады, комбриг, — Никита выпил, затряс плечами. — Что бы догадался и другую оставить. Нет такой догадки, чтоб свое оставить, а другой бы с удовольствием взял.

— Ты забыл, как взял, мое растирание выпил? Вот тут за цветочком стояло, — показал Никанор на железную банку с геранькой, — в посуде. И как ты побег в больницу прочищение делать.

— Негодное прочистили, а годное в жилочки пошло. Я еще и песни пел обратной дорогой. Ах, не одна, не одна… — затянул было Никита.

Вошла Гордеевна. Держала за ноги петушка, встряхнула и положила на лавку.

— Чего-то околел петушок-то наш.

Никанор схватил картуз.

— Говорил я тебе.

Никита подтянул штаны.

— Теперь другие разговоры, — и выскочил из избы.

Видела Гордеевна в окно, как бежали они по дороге; Никита впереди, а Никанор сбочка обгонял его. Убрала со стола пустую бутылку: «Ишь, и беседу бросили. Знать, вызвали куда-то».

Вернулся Никанор поздно. Вздыхая в темноте, выпил кружку воды и еще зачерпнул.

— На лён, мать, пора, — сказал, вздыхая, выпил и вторую кружку.

Гордеевна поднялась со своей лежанки за печью.

Во влаге ночной запахи сушеных трав горевали саднящим в цвету бессмертником. В избе, как в кадке, погуживало.

— Чего это ты, отец, с Никитой наперегонки тягаться вздумал? В молодости не тягался, все потихоньку ходил, а на старости взбрело тебе?

— И не говори. Сроду в больнице не был, а довелось. Выпил винца, называется, зубровочки. С отравой подмешанной, холера ее расшиби! Да не волнуйся. Промыли. Воду во внутренности нагнетали для прочищения. Думал, и не свидимся больше. У меня еще как-то обошлось. А Никиту на полу держали, все вырывался. Как же орал: «Воду с двух сторон гнетете, а стоку нет». Докторша молоденькая его утешает: «Не волнуйтесь, будет сток. А не будет, еще дольем». Оно и прорвало. Все в стороне, а его, болтуна, в двери выбросило.

— У тебя не разберешь, где наврешь.

Никанор посмотрел на лавку.

— А петушок-то где? Его куда поглубже зарыть надо.

— Тепленький был. На суп хотела. А он и оживел.

— Как это оживел?

— Угорел, знать, с пожаров. Ходит. Правда, слабенький, пошатывается, будто как сонный, и все воду пьет.

— Проспался, значит. Ты бы ему рассольцу налила. Помогает.

Ночь темнотой и туманами скрывала в полях женщин с серпами. Выжинали рожь, побитую, а местами и прокопченную дымом с соседних, сгоревших, нив. Что-то будет?

Шли Никанор и Гордеевна на ленок к дальней пуне.

Спать бы в эту пору, а надо идти. Да и в избе теперь как под кустом осенью. Что делать? От времени не уйдешь. Нет в жизни вечного счастья, как и вечного горя.

Когда невыносимо, терпи. Терпение тоже сила, сродни тягучей смоле: почти неподвижная, неистова и неукротима в огне.

«Без ничего и идти легко, да с пустым скоро провалишься, па чужом не накормишься», — подумал Никанор, так, между прочим; устал и пошел медленнее. Не скоро ходил, а скоро и далеко являлся, не рассиживался и пути скашивал — кому топко, а ему ход, кому и криво, да было бы ровно, а он и по кочкам — напрямик, не петлял готовыми стежками. Всякое случалось в лесу. Но раз на знакомом и хоженом сбился.

Шел как-то вечером по лесу. На пути, пообочь, сеновальная пуня хуторская вдруг далеко показалась. Удивился: «Куда нелегкая занесла!» И свернул. Долго шел по олешникам, в какую-то чащу забрел. Места незнакомые. Туман слоями и какие-то бугры в воде. Проваливался в болотца и в ямы от сопревших пней. Ничего не мог понять.

Вели его к избам голоса поздней гулянки. У околицы огорожи танцевали под гармонь.

— Где я, ребята? — спросил.

— Папаня, да что с тобой!

Дочь увидел и опомнился. Хутор узнал.

Утром Гордеевна спросила:

— Где ты, отец, загулял вчера?

Вечером повторил путь. Дошел до какого-то места, И вдруг, освещенная луной, далеко явилась пуня. Он свернул прямо на нее. За кустами на стену наткнулся.

Стал отходить назад: не сводил глаз с пуни. Стена тонула в тени бугра, а крыша как бы поднималась, и внезапно, как что сместилось, и поразило в неузнаваемом. Крыша была в отдалении, и в то же время он ясно видел торчавшую из гребня слегу и сидевшую на ней сову, и глаза ее, наполненные зеленым светом. Он подошел ближе, еще ближе. Пуня была рядом, а за ней открылось пространство низины, и все стало понятным: бугор скрывал даль, как бы вносил крышу в прореженные светлевшим небом вершины леса.

Случилось, шел по тому лесу. Остановился. Вон там, на угорье, пуня, словно частоколом скрыта. И так и этак приглядывался — не видать. Свернул на просеку — полосу межевую среди кондовых елей. Осины косо перечеркивали голубовато пылавшие просветы. Почву подмачивало болото — рудело невдалеке прорвами, и рос здесь багульник, одурял сонным духом. Кусты волчьего лыка в рубиновых бусах ягод.

На просеке перед болотом, где яверь колосился чередой снопов, стоял Желавин, опустив голову, глядел в землю. Поднял руку и поманил.

Никапор подошел. На кочке во мху с алевшими кистями брусники змея растопорщепной пастью заглатывала другую, и та, отблескивая, лилась и хлестала телом, а на нее наползала пасть, как чехлом натягивалась на жертву кожа в космах старой, облезшей рубищем, с новой, влажной, красневшей от брусники и зеленевшей от мха, чешуи. И словно гранями отражали близкое-так, невидимой бывала гадюка: блазнилась травой, когда ползла но ней, сливалась с солнцем, с каплями дождя и росы. Природа дала разные хитрости всем, но какие-то зна;:з'ли слабое все же обозначало себя.