Виктор Ревунов - Холмы России

— Расчетливый, гляжу.

— Твой батюшка научил. В амбарной книге цену каждой корочки на меня записывал. И, бывало, скажет: «Сапоги ты свои слопал, ходи в лаптях». Однажды вызвал к себе в кабинет. Дядюшка у окна в кресле сидит, а Антон Романович за столом. Книга амбарная перед ним. «Подойди», — говорит. Подошел. «Вот, говорит, в этой книге без всяких описаний видно, как ты бился, чтоб что-то иметь. Заслужил похваления, и мы с братом решили…» Дядюшка перебил: «Не говори до утра». — «Не заснет». — «Зато на всю жизнь ночь запомнит».

И правда, заснуть не мог. И сапоги снились, и гривенники, и конфеты, и барыньки. Утром зовут. Барин и говорит: «Поедешь учиться в гимназию». Вот каким оно, счастье-то, бывает! «Сапоги не слопал». Слова запомнил — терпи до счастливой ночи.

Желавин натер в бумажку сухого мха. Закурил. Прокашлялся в рукав.

— Зараза какая. А тянет. За платком-то лесник не придет?

— Дело свое знаем.

— Гляди. Барин тоже знал, да ознался… Любил я на станцию за почтой ездить, — снова в прошлое повел бреденьком Желавин. — Газеты, журналы везу. Тихо еду, все страницы смотрю, листаю царства на картинках, острова с пальмами, дворцы, отдаленные от наших изб и дороженек на землице унылой. Но речь особая про уныние землицы нашей и про странички разные… В саду флигелек был. Дядюшка там уединялся. Всякие ведомости наши и заграничные читал. На новые капиталы мыслями раскидывал. Привезу почту. Положу все по местам на письменный стол. А на столе записки, письма, карты всех стран. Всем владеть хотел! А свое провалилось.

— А как же ты? — спросил вдруг Ловягин.

— Не торопись. Сейчас бы в баньке попариться с веничком. А потом за стол к чугунку с картошкой. С килечкой хорошо. Покурил — и спать. От окошка малинкой пахнет. Туман. Эх, куда бы в тайгу да в избу над широкой речкой. Есть места. Паши, коси. Нет же, милый, документы показывай. Досье-мосье. Все по клеточкам распределено: вот стервец, а этот лучезарный. Вот с тобой в болоте сидим, а другой, прямо в эту самую минутку, из хрустального бокальчика отпил и осетринкой закусил, лучезарный, лучезарный-то. Он улыбнулся, и ты улыбайся в его лучезарности. В дерьмо он тебя окунул — всплыл ты и улыбайся. А нет, не нравится, сиди в дерьме. Может, и не гнил бы я в этом болоте. А вот… Приехал както в отпуск со своей милёной бывший по здешним краям комиссар. Милёна его по ягоды пошла. Несла меня нелегкая: мимо я проходил. Берег ягодки она. Остановился незаметно. Гляжу. В лесу тихо. Любуюсь. Солнышко по сарафану ее резвит. Багульником дурманит. Кто я? Человек. А кто человека сотворил? Ведь не я же себе, не существуя, сказал: сотворись! Значит, и не я всякие вспыльчивые вещества для возгорания в себя напустил.

И возгорание-то от нее, от естества красивого. Да и лес как в древность завел. Он же, багульник, и в каком-то веке, примерно, такие же испарения натомлял. А чем человек изменился? Мыслями, а чувством возгорания не стронулся, чувствами он стронется вместе с землей. Тогда другое.

— Короче, и ягоды прокисли, — сказал Ловягин.

— Оглянулся я и вижу муженька ее, за кустом стоит, боевой, в военном. В стыде-то я и бросился к ней: «Ягодки, ягодки помогу вам, пособираю». А как отошел, слышу, он и говорит ей: «Ловягинский холуй, холуем и остался».

Вот в какую клеточку предначертал. А за что? Она, милка, в черники пошла и губки подкрасила. Для чего? Не глухарей же завлекать? К яркому цветку и мошка липнет. Виноват: на губки ее поглядел и нектар представил.

Его нектар, он хозяин се, властелин, фараон египетский, а я холуй смущенный, да еще прежних, сверженных времен холуй. Почему холуй? Как ответить? На запятках свистал у твоего дядюшки. Почему я свистал, а другой — нет? Не было другого, а я, пристегай, готов был к рвению при вашем дворе на побегушках. Явится мысль или хотение какое барину: круть — верть, и уже не мысль и не чувство, а самое как есть дело в моих руках — конверт с ответом или приветом. За исполнение и допускали.

В людской стол с остатками некоторыми на блюде после вкушения барского от даров земных. Почему я подъедал, а другой — нет? Проклятый вопрос. От него и петляю.

Как ответить? Барина не спросят за ананас, а меня за кожуру с ананаса. Не потому, что сожрал, а потому, что жаждал. Вон какая петелька — болотами да прорвами.

Но пока широка — выскочить можно. Нет холуя без хозяина и хозяина без холуя. Без такой сварки и пропали.

Павел еще раз повернулся на мху, будто разморился совсем, но вопрос задал:

— Кто же виноват?

Желавин повременил с ответом, пальцем в небо показал.

— По истории небывалой, на красное и белое свет порвало. Тогда бы и ушли. А Викентий Романович в последней надежде и сдал.

Ловягин фуражкой прикрылся от солнышка.

— Ну, расскажи.

Желавин вроде бы поклонился.

— Для упреждения твоего.

— Для спасения надо было из той войны выкручиваться и богатыми сибирскими землями мужика наделить. Пусть бы капитал наживал. Не пошел бы свое разорять, за землю бы кровь пролил, и новую власть представил. Перед вашим свержением навестил я Викентия Романовича на его московской квартирке, — о давнем начал Желавин свой рассказ. — В отлет печальный он собирался, светлость его.

«Спохватится мужик, Астафий, — сказал он мне. — Да поздно будет. По неимению дурак с умным, а мастер с бездельником поравняются. Высшее в низшем погрязнет… Где коней нам достать?»

«В трактире кони кормлены», — говорю.

«Мы на своих. Ты со мной или у тебя иная дорога?»

«С вами, барин, говорю, дороги иной нет».

Договорились в Нескучном саду встретиться. В Черемушках коней купить. А оттуда без задержки в свои края, тайно вас вызвать и скрыться… Париж! А то и дальше — к пальмам, к теплу заморскому от наших болот и метелей. Бывало, заметет ночью, и царь ты и государь в своей избе… Пришел я к пруду. Невеселая вода. Глянешь и вроде как лежишь на холодном дне, а над тобой ивы плакучие. Куда-то галки летят. И где тут красное и белое на хмурой воде. Не пришел барин. И на другой день ждал, в тот же час, как условились. Нет!.. Опоздал я к гибели вашей Помпеи. Уже на развалины пришел. И сад вишневый сгорел, так с края деревцо уцелело. И дедушки твоего портрет в землицу влекся, черный весь — глаз из-под брови глядит, а другой — вроде как вилами порван. Про вас-то слышу: сбегли вы с батюшкой. А Викентий Романович чего-то отстал, за свое хочет посудить. Знал я дядюшкины местечки — и охотничьи, и рыбацкие. За хуторов, па старой гари, гляжу, бредет. Взор невеселый. да будто и испуганный. Барин, дворянин, богач, а словно от сна проснулся, и нет ничего. У кого-то крыша дырявая, а у него и этого не было. Все в одну ночь исчезло.

«И лес, говорит, незнакомый. Куда я зашел? Выведи меня скорее. Дом, где дом?»