Виктор Ревунов - Холмы России

Молод Желавин, но уже хмуринка в глазах: думается, не к добру, как разгорится. Полосы света из-за деревьев замахали по его картузу. Картуз суконный вырыжел.

«Не спешит к обнове, — заметил Антон Романович. — Значит, главное не ручейком играет, а омутком стоит».

Дорога в низину вкривилась. Пролетка опустилась в прохладу и хаос чащобный, в котором деревья нищие будто бы кричали и молили небо о спасении. По и свет не спасет. Деревья, вырастая, проваливались под тяжестью в заболоченное. Не свое взяла земля. Здесь пожар благо. Гарь лугом зацветет.

Желавин сидел неподвижно и только рукой шевельнул — наган достал.

— У нас же тихо, — сказал Антон Романович.

— Очень уж тихо. В ушах звенит, а вроде как и на самом деле звенит, будто едет кто-то, а не показывается.

За бугорком, за бугорком.

«Распоясался мужик, — подумал Антон Романович. — Дела плохи».

— А если в ухо тебе, чтоб загудело? Да в бугорок.

Желавин повернулся, отблеск нагана полыхнул по глазам.

— Всякий может!

— Хватит, хватит, — забоялся в темном лесочке Антон Романович.

— На дело намекаю. А вы меня в ухо, барин. Вот и слухи. Я же не могу сказать, что все разговорами и распугаете. А примечайте.

— Что ж такое?

— Вы — в ухо, а за язык — в болото. Вот у меня какая жизнь.

В ту же ночь Антон Романович проснулся от стука в окно Подошел. К стеклу белое что-то будто прилипло и отстало. Под лавку упал барин, к стенке от страха прижался.

— Астафий! — закричал.

— Я тут, — ответил под окном голос. — Кто-то подходил. Вторую ночь, барин. Следы вон.

В сад выскочил барин. Чуть перед тайным местечком на колени не упал. Да свернул круто.

Время быстрый совет подсказало: бежать! Да армяк с телеги взмахнулся. В один миг кто-то миллионщиком стал а они нищими, бродягами и разбрелись.

«Нет, не Желавин, — подумал Антон Романович, — Бестия далеко бы умчал».

Вертелся на коне плантатор в техасской шляпе, с хлыстом, а лицо не показывает.

Рябили в небе летящие птицы. Отставших, обессиленных поднимало, забрасывало ветром от стаи, выше, выше заносило, ломало. Встрявшие в траве перья мокли, черные с синевой, серые и совсем маленькие, голубые.

Что же случилось, что под осень покидают гнезда, летят от берез к пальмам и снова к березам — к весеннему плачу родному? Видать, когда-то с землею стронулись к северу гнезда, а может, и поубавилось дровец в солнечной топке, что уж и не прогревает углы, замораживает? Вот и летят от гнезд к теплой се…

«Всем тяжела жизнь на земле, да и быстра, слишком быстра. Будто и не жил, и не было ничего. Как у всего и у всех. Зачем далеко ходить, высоко летать? О чем думать? Ты под своими ногами», — ниже и ниже клонил голову.

— Барин, Антон Романович? — Услышал вдруг он.

На пороге стояла женщина в деревенском платке.

Глаза тьмущие, немигучие, студеные, как под ветром в тени платка, да будто двойным косили, как отсветом ненастья на темной воде, явится, обнадежит и пройдет.

Она поставила у порога баул из желтой клеенки, с блестящими замками.

— Барин, Антон Романович?

Он выполз из кресла, с трудом распрямился.

— Что тебе?

— К вам я. Полы помыть или погадать. Карты у меня. Сиротку-то не забыли?

«Серафима», — понял Антон Романович.

— Как же… как же, — проговорил он и, как прежде, протянул было руку для поцелуя, но опустил. — Что на пороге стоишь? Садись.

— И посижу с вами, и все что угодно вспомянем, барин, Антон Романович. Ополоснуться бы. А то в дороге всю грязь вытерла. Ай, грязи сколько! И стираются, и моются, а все скобли.

Антон Романович принес из душевой гостиницы ведро горячей воды и ведро холодной из колодца.

Серафима на засов закрыла дверь в сенях. Налила в таз воды, посмотрела в слуховое окошко. Зеленела помокшая крапива, возле дороги колодец с распятием под нависшей красными гроздьями бузиной.

Скорой была баня. Свежий халат клюковками из баула достала — надела. Постояла, пошатываясь в туфельках на каблуках. В слуховом окошке ручное зеркальце приладила. Волосы скручивала, оплетала белоснежным венцом косынки и поглядывала в поле, на поворот дорожный у кустов.

Вынесла ведро, вылила в яму у сарая. Постояла, оглядывая поля в желтом солнце, кое-где серые, старой ометной соломой прели: «Неужто заграница?»

За сараем гостиница — одноэтажный каменный дом с башенками по углам, похожая на небольшой замок.

Был и ров, наполненный водой, заросший ряской, и мостик перед входом.

Двое немцев прохаживались по садовой аллее. В центре клумба с вишневыми астрами. Небольшой фонтан моросил, в высоте, над цветами, сияла полоской радуга.

Антону Романовичу кое-что перепадало от гостей.

Скупал и вещицы, привезенные из России, перепродавал. На домик спешил скопить. Теперь и Серафима к делу.

Он посмотрел в замочную скважину, ближе и ближе глазом. Увидел мерцавшую тьму, в которую, посвечивая, водило бездонное, гасло, приближаясь, и снова занималось в глубине: ее глаз в замочной скважине скрылся.

За сумраком сеней мутнело слуховое окошко. А в сторонке, чуял, стояла она. Сердце его словно уж чего-то и достигло. Яростного своего братца вспомнил с опозданием. Заторопился в неожиданном. Усы подфабрил, длинную бархатную с накладными карманами куртку надел.

Примазал бриолином поредевшие волосы. Лицо хоть и усохло, кожа натянулась, но не морщинилась. Жесткие брови косматились, а глаза углубились в щелочки, осторожно поглядывали.

Серафима вошла повеселевшая.

— Боже, боже, — оглядывая ее в халатике клюковками, произнес Антон Романович. — Был небольшой комочек. Откуда что взялось? И линии, линии, кто их установил? Не так и не этак, а как положено только одной. Ах ты какая стала!

Он пригласил ее в уголок, к столику с винцом в графинчике. Налил в рюмки.

— С прощением, — сказал он.

Серафима чокнулась, но пить не стала.

— Плохо, когда от женщины вином пахнет, — проговорила игриво.

— Мы же свои. Свойки. Так у нас?

— Если только силой вольете.

— Зачем же силой?

— Сами ведь желаете, а не я.

Антон Романович подошел к ней, взял ее рюмку. Подносил к губам. Серафима улыбалась и отворачивалась.

— Нет у вас силы, Антон Романович, нет.

— Силы захотела!

Вино пролилось на халатик.

— Только замараете. А силы нет и быть не может, Антон Романович, нет, задорила и словно уже злилась она.

Антон Романович отошел, отдышался.

— Зачем приехала?

— Халатик-то замарали. Новый. В Даниловском универмаге купляла.

Она отвернула ворот халатика, посмотрела с изнанки, ресницы опустив. Молодая. Туфелька на полу.

Антон Романович графинчик наклонил над рюмкой.

Полилось вино густое, хмелем и розой запахло.

Серафима одной рукой рюмку подняла, а другую — па грудь положила.