Виктор Ревунов - Холмы России

— Значит, и человеку дано составлять полезное себе и природе ответно. А ты чем занят? Вот ты, знахарь, какой ты корень нашел?

— Люди давно нашли. Добром называется.

Родион поставил на подоконник кружку с отваром.

Запахло сырой валерьяновой горечью.

— Посиди со мной, — попросил Дементий Федорович.

Родион сел на табуретку у печи.

Недалекое как горящей лучиной водило по окнам.

— Один случай я тебе расскажу, — начал Дементий Федорович. — Шел я как-то березовой рощей в Перхушкове — станция под Москвой. Май месяц был. Дуб листья уже расклеивал. Вот, смотрю, по березнику двое парней идут. Вдруг остановились, и один другого ударил.

Паренек закрываться стал. А тот бьет, хлестко так, расчетливо. Забил и забил. Прижался малый к березе, едва на ногах держится. Схватил драчун за волосы его — и ну сейчас об ствол головой треснет. Убьет! Крикнул я. А он будто и не слышал. За волосы держит. Гляжу, тот, у березы, кулаком из последних сил в лицо, вроде как отпихнул. Снова драчун на него бросился, за волосы схватил и опять тот-то, у березы, в лицо кулаком пихнул. Раз и другой, да покрепче встречать стал. Драчун уж и зашатался, ноги подкашиваются. Повернулся, а лицо с кровью смешано. И упал. Вот и скажи, как один допустил, что другой чуть об березу его не убил? Ведь хватило же сил в безнадежном положении устоять и сразить. И где тот момент, когда один побеждал, и в то же время не ведал, приближался к удару для себя? Где тот момент, из которого такая развязка получилась? Расчленим весь ход этой драки на мгновения и вглядимся. Мы не найдем такого момента. Если один тратил силы, то другой и получал крепко. Без понятия, но все шло к тому концу. Момент ли причина? А может, характер? Гнев силы прибавил.

В целом человек оказался сильнее.

— Ты хочешь сказать, что здесь та береза? Так я понял? — спросил Родион Петрович.

— Вот когда свалим, тогда и предстанет в немыслимом огне смоленская береза. Здесь, здесь, Родион! Немцев не пошатнуло бы на Украину — ударь они насмерть под Смоленском. Хотят молниеносно. К молниеносному вынуждает наша территория. Территория же страны ее и история. Что же получается? Молниеносное против тысячелетней истории, в какие-то недели и месяцы повергнуть как бы вложенную нашим народом силу в пространство безграничное. В истории не было народа, держащего такое пространство. Наивысшую силу всех времен представляли татаро-монголы. Но и они не смогли удержать, а взяло и удержало русское. Гитлер и его генералы представили движение немецкой армии, ее скорости, но еще раньше, словно предвидя, народ обрел пространство, как силу на десять Европ. Может, и схватит одну, а девятью ударим. Внедрим и мы свои силы в грядущее.

Не на голом месте, а в корни глубинные, на которых земля наша держалась, и держаться ей гордо и несвержимо родом и племенем удивительным. Крыша из соломы, а рядом храм белоснежный, соха, а в руке меч булатный, грош в кармане, а в речках золото самородное, на телеге ехал, а вперед умчал. Вот загадка!

— Ну и я спокоен, — сказал Родион Петрович. — И ты часок поспи перед боем.

Поговорил Дементий Федорович, в любви к земле исповедался. Сколько бы еще сказал с улыбкой и слезами, как глубока она по колодцам и жилам, и прямо под травой, чистая, милая, звонкая, родная наша. Кто и замутит, а чистое все равно набежит.

— Без любви все иссохнет, хоть что придумай, — сказал Родион.

— В любви и сила нужна.

Родион Петрович поднес кружку с отваром.

— Сохрани сном крепким.

Дементий Федорович попил отвара, будто из бочага лесного подышал, из чаши его темноватой под высокими, улыбчивыми на солнце розовато-белыми цветами валерьяны.

Сон не приходил. Слышались женские голоса, удалялись, стучал где-то топор, рокот танковых моторов, с лязгом и визгом цепей, заходил стороной, прерывался.

Донесся смех звонкий, ответы веселые мужские и снова сглех. От хутора чуть слышно песня подливалась. Там молоденькие москвички рыли окопы…

Сумрак стоял за стенами, кто-то взмахами уходил за стволы все дальше и дальше.

«К нам… к нам», — неподвижно глядели из рва солдаты.

«К нам… к нам, — позвал и он женщину в гимнастерке. — Поля!»

Она побежала от него.

«Поля!»

Далеко остановилась, не спеша достала зеркальце и посмотрелась, подвела алым губы.

«Это после меня, после моей смерти, — подумал об уходящем за стволы, и сумрак остановился. Блестел ручей в клеверах и ромашках. — Это же после меня».

Дементий Федорович раскрыл глаза. Печь белела.

Пахло смородиной от сена.

«А это жизнь. Жизнь! Как все просто».

Голос напомнил, а разбудило тревожное, как стужей обдало.

Век свой живут военные скрытой от посторонних работой, кажется на улице привычной и шинель. Прожил — ушел, будто ничего и не сделал. Бывает так.

Но бывает час, когда надо идти в шевелящийся и вздрагивающий огнем край.

Дементий Федорович надел волглую гимнастерку, натянул холодные сапоги. Шинель согрела его.

— Знобит с твоей валерьянки, Родион.

— Печь не топлена, — сказала Юлия.

На крыльце он попрощался с Родионом Петровичем и Юленькой. Разомлевшее лицо ее в обкладке платка теплило парным молоком в ночной свежести. Он посмотрел на заветную тропку: простился с Полей и сыном. Они в прошлом, далеко, но казалось, видели его в шинели на ночном крыльце.

— С богом, — сказал Родион Петрович. Все здесь желали на прощанье добра. Если бы война внимала людским слезам и желаниям!

Река была светлее ночи — открытым зеркалом отражала кусты, тенями стояли они в печальном и неподвижном розовом по серебру пространстве под берегом.

Машина тронулась, сжинала под колеса заросли ивняка.

Ехали рядом с солдатами, идущими у стены леса.

Поодаль березы белые выбегали из-за елок, шли в отдалении, провожали, точно так, как милые провожали: не подходили к строю, а шли по обочинам и отставали, отставали — не сразу гасили свет и уже без слез, ясными глазами запомнить хотели родное, ушедшее вдаль.

По бревенчатому настилу машина свернула в тумане речном на ту сторону Угры, в лесные гулкие недра. Над вершинами сияла осветительная ракета. Враг, словно чуял движение, показывал, что он что-то знает и ждет.

Бродил чужой свет. Глядели непроницаемым мраком чащи. На просеке показались машины с какими-то зачехленными рамами. Словно бы остановились, колыхнулись и вдруг скрылись, как призраки.

«Они», — догадался Елагин. По смоленской земле уже ходила легенда об этих машинах, залпы которых сжигали землю огненным ураганом.

Кирьян потянулся под шинелью, хотел остановить дремоту. До чего же хорошо спалось на скошенной траве, па стожке у стены сарая, где малинники таили тепло покровом, чтоб не озябла ягодка, последняя, редкая, а там и облетать, прощаться, стареть и сохнуть в молодой широколистной поросли. Да млеет красно и сладко ягодка на веточке последнего лета в коротких летах…