Виктор Ревунов - Холмы России

Стояла хозяйка рядом. Своих тут особо любили и жалели.

— Будят, — сказала она.

Кирьян тяжело встал, одолел нечеловеческое принуждение встать подавить мозжливое и беспросветное в самом духе.

«Другого не дано», — подумал он. Безымянно отсветили солнечным лужком денечки, уже галдела, жалась и бежала бесконечным совсем другая жизнь.

Сверчок грюнил: хранил старинку свою где-то в согретой земле, провожал Кирьяна, загрюнил песенкой.

Дивизия окруженская, прорывная отмылась в деревенских баньках, с парком, с веничком, отдохнула по зеленым чащам, пополнилась свежими силами; полки по буграм оковали большак на Вязьму, а в эту ночь заволновались скорыми сборами, с дивизионом артиллерии на пробой, тронулись провальными лесными дорогами к передовым.

Одна из колонн в Береговой, где дорога на повороте с валуном полевым в полыни, бродом перешла Угру. Вода мутилась туманом, холодела, мякла ночь влажной и сладящей таволгой.

Кирьян посмотрел на камень. Здесь стояла когда-то изба, близко встречала и провожала окошками: кого на брод, туда — к Спас-Деменску, а кого дальше — по дорогобужской дороге к Днепру. В этой избе мать родилась, девчонкой у речки отбегала. На хуторе нет-нет да и поглядит в эту сторону. А вон там, у стены соснового леса — долгое поле, прадеда Мары пасека-Марина, так и на военных картах именем обозначена. Где ходил молодой, где косил? Косил по здешним лужкам, а ходить с войском далеко довелось — на Сену-реку, и там красное вино ему подносили. Место сползло песком, и камень с бугра спустился к самой дороге. А где начало всему? Где?

Кто он был? Когда-то ладья на Угре качалась, а на берегу меч лежал в червленых ножнах.

В небесной дали крыша платком — женщина неведомая стояла в ночи, окинутая тьмою и звездами.

Навстречу полем брели солдаты, уставшие под Ельней. Один, молоденький, оглянулся на Кирьяна, будто где-то видел его, да ошибся или не припомнил. Пошел дальше, уносил в усталой памяти первый свой бой: как остались в лощине, в ней бились, когда наступали, а потом рвались назад из лощины смерти.

Колонна медленно вползала кручиной на дорогу вдоль берега. Почти в ногу-на той стороне, ниже, займищем — шла другая колонна. Там было светлее от пожара.

Под откосом дороги, местами с обрывистыми берегами, разбитые бомбами сгоревшие машины, повозки, а в лесу, по обочине, могилы солдатские: кто в бомбежке убит, когда еще шел туда, не дошел, а кто по пути оттуда умер от ран.

Ночь ветерком, росистой травою и листьями, испариной земли промыла воздух, и в лесу, по луговинам, как из колодцев, растворяло прохладой.

Дорога разлучалась с берегом. Плес замлел зарницей, легкой, прозрачной, будто золотой сетью бросило по воде. Простилась Угра.

«Не забыла, — будто впервые вздохнул он и удивился. — За что мне, за что для меня столько всего родилось».

Река заворачивала в темноту, в судьбу, сокрытую за краем, как и в верховьях, откуда мело течением из бочага, что красен ранней зарею, дышит дном, проваливается, кипит и рушится в вечной жизни.

На дорогу, которую оставила дивизия, пришла другая — ополченская, московская, степенная. После марша дула в котелки с заваркой, попивала вприкуску и поглядывала с бугров в ельнинскую сторону.

— Эта сторона, профессор, потому и смоленская, что смолою горяча и тяжела. Не сгоришь, так увязнешь, — сказал пожилой усатый ополченец молодому на краю школьного сада у обрыва бережного.

Поле широкое за Угрой, и лес по правому берегу на отрогах рыжел песком. Там стучали топоры, из покрова вершинного выпадало подрубленное, и опустевшее сияло лиловым светом.

— А там что? — спросил молодой.

— А три дороги.

В лесу этом разворачивался госпиталь: ставили палатки, землянки рыли.

Через борт машины перелезла девушка, в стеганке и в платке, спрыгнула на землю. Поглядела вокруг черными в густых ресницах глазами. Люди копошились, пилили, что-то рыли. Подошел военврач в очках.

— Берите пилу и вон туда, — показал он на край леса.

— Там что, фронт?

— Да.

Лкя побежала по черничникам. Остановилась на краю.

Солнечные полосы озаряли лес, краснела брусника на кочках, и совсем близко, внизу, река.

Солдат стучал топором под поклон осины: сейчас, не найдя опоры в подрубленном, повалится.

— А где же фронт? — спросила Лия.

— Он самый, — ответил солдат.

Она прошла дальше — к берегу. Под ольховыми кустами крутилась вода, отлила серебряной рыбиной. На камнях ручья девушки белье настирывали.

— Неужели это фронт? — удивилась Лия.

— Да. Западный.

По пояс в траве стояла она в луговой низине.

«Все далеко теперь», — подумала Лия.

Прежнее показалось вон той пролетевшей птицей, скрылась, и не уловишь след ее.

Демеитий Федорович прошел по тропке среди плетучнх прутьев вытоптанного ивняка и по кручинке поднялся на край западины. Здесь НП — в воронке у вершины бугра.

Как перед гигантской сценой с мрачными, огненно крашенными кулисами, с мерцавшей пустотой за ними, как эхом погуживала и шелестела ночь.

Пологий скат — дальше лощина, а за ней деревенский, укрепленный немцами косогор стоял низкой тучей.

Туда идти по рассвету.

Лощина курилась смрадом.

Даль отвлекла взор Елагина. Там Спас-Деменск и близкая к нему знакомая станция Павлиново — кирпичное строение под тополями. На рассвете, бывало, сходил с поезда, когда приезжал погостить. Встречал Родион.

Садились на сено в телеге и в путь — версты ржаные, гречишные, льняные и лесные, с овражками, где цокали по древним валунам ручьи звонкими подковами.

Никогда не думал, что эти поля замрачит война. Не меняла извечную дорогу история: посылала с мечом, а назад гнала колом, словно бы пробовала народы па выдюжку для какой-то одной ей ведомой цели.

Память вернула совсем недавнее, как шел со станции к дому Родиона. Во ржи нарвал васильков. Погостил в те два дня до войны. Что бы он сделал, если бы знал, что начнется? Да ничего. Все так бы и было.

С возрастом набирает силу прошлое, как в корнях хранит оно дорогое и горькое для листьев растущей вершины. Да все в одном: не могло существовать по отдельности и не быть без того, что было и выросло еще и по доли самой земли в ее веках, и от них пожинаем и сами сеем.

Не для воспоминаний отвлек его взор уголок знакомой станции у Спас-Деменска, его тревожила та сторона — ход для немецкого удара на Вязьму.

«Мы пойдем, а он обойдет. Сколько верст возьмем, а сколько потом оставим», — так он думал: не знал, что почти одновременно начинал наступление Брянский фронт, чтоб выходом к Рославлю закрыть тот самый опасный уголок-вон где-то там за мутневшим облачком.

Еще вчера, днем, Дементий Федорович собрал командиров батальонов и политруков полка в землянку под склоном оврага и сказал: