Виктор Ревунов - Холмы России

Так это же Феня!.. Что с ней? Почему она тут?

Шла она оттуда, куда минуту еще назад спешила Катя.

— Гибну, Катюша.

Феня села на землю и, не в силах сидеть, повалилась на бок.

Катя тронула ее лоб, холодный и скользкий.

— Что… что с тобой?

— Дура я, дура! Погубила себя. Теперь погубила.

Катя подбежала к берегу и закричала.

Река, сама тревожная, далеко разносит голос тревоги людской. Но закрыты двери и окна в избах. Кто услышит?

Катя вернулась к Фене.

— Побудь тут. Я сейчас.

— Не ходи. Не надо, — хотела Феня удержать ее, слабо сжав руку Кати. Киря не знал. Сама я.

Катя бросилась к кладям, чуть прошла по ним и почувствовала впереди пустоту.

Смыло клади. Из воды, совсем близко, торчал лишь кол с зацепившейся за него тиной, дрожал и бился, и казалось, плыла навстречу потоку женщина с распущенными длинными волосами.

Катя закричала.

Крик услышали: потому ли, что кричала Катя с кладей, или таким сильным был зов отчаянья, что пробился на хутор.

Услышала Гордеевна.

Она не спала. Разгадывала в сумраке невеселых раздумий, как все уладить, чтобы все на хорошем сошлось.

Не так сына жалела, как Феню бабьей своей жалостью: понимала, что не ветром шальным бросило, замело ее на эту любовь, а сердцем пристала. Разве теперь оторвешь?

А что делать? От мужа уйдешь, да не скроешься. Велика земля, а и у нее край есть, и там достанет, не смирится.

Не потому, что другой бабы не будет, а что плюнула. Не каждый такое простит.

«Девок сколько. А вот где нашлось, — подумала Гордеевна о сыне. — Из непутевого непутевое и выходит».

Крик ей почудился. Слабый, даже детский какой-то крик.

Гордеевна поднялась и вышла на крыльцо. Голос с той стороны. Не перевоза просил, а звал с отчаяньем.

Гордеевна вернулась в избу, разбудила мужа.

— Отец, с той стороны кто-то кличет.

Никанор тяжело встал; разморило сном.

— Кто?

— Да выйди ты. Беда, может, какая.

Прислушалась Гордеевна и сердцем узнала голос дочери. Бросилась на сеновал. Нет Кати. Пуста постель.

— Катюша там наша. Она, — заметалась Гордеевна.

Кирьян и Никанор, быстро одевшись, в нижних рубахах побежали к лодке. Тяжело стронули ее — спихнули.

Лодка поползла и застряла- на камнях. Едва свернули ее на траву. По траве пошла легче, заскользила.

Подбежал сторож с тока. Теперь трое ворочали и тащили лодку с бугра.

Гордеевна принесла фонарь, замахала над головой пугливым светом надежды в этой тьме.

— Сюда-а-а! Сюда-а-а! — теперь уже ясно слышался далекий голос Кати.

Лодку дотащили до воды.

Тяжелая и неподвижная лодка теперь дернулась из рук, потянула Кирьяна в поток, и едва забрался в нее, как закрутило, понесло в темноту.

— Против не лезь, а наискось гони! — кричал Никанор вслед сыну.

Кирьян круто загребал шестом. Лодку закружило. Вода несла сломанные кусты, жерди и бревна, словно весь свет стронулся и стремился куда-то мимо маленькой этой лодки, которая пробивала себе путь и даже заворачивала навстречу потоку.

Кирьян подплыл к берегу.

Подбежала Катя, босая, прозябшая.

— Скорей! Феня!..

Кирьян подошел к Фене.

Она лежала на боку, поджав ноги. Щекой терлась о землю, стонала: был это голос боли, которая брала верх над слабеющим телом. И только еще земля спасала — сырой травой и холодом студила в теле тошнотный жар.

Кирьян взял Феню на руки, положил в лодке к корне.

«Киря, перевези», — вспомнил он, как летом перевозил ее вот от этого берега в венчально-белых вьюнках.

На берегу уже толпился народ. Еще никто не знал, что случилось. Но когда подчалила лодка и Кирьян вынес Феню, поняли, зачем в такую ночь была на той стороне.

«Вот, милая, как ты нескладно решила», — подумал Никанор и сказал дочери, чтоб живо за телегой бежала.

В этой суматохе не до разговора с Катей: как оказалась она на том берегу? Правда, Гордеевна решила, что Катюша Феню провожала по ее делу: «Отчаянные головушки, по такому разливу пошли».

Пригнали телегу к двору Стремновых. Гордеевна подстелила сена, на которое и положили Феню.

Кирьян погнал коня.

Расходился по избам народ. Переговаривались. И как всегда бывает у русского народа, все слабое и беззащитное невинно для него. Зато винили теперь Кирьяна.

«Один губил, и другой не лучше», — об этом не говорили, но думали так.

Зашли в свою избу Стремновы, и только тут Никанор спросил дочь:

— А ты зачем на том боку была?

— С Феней, — ответила Катя, только бы отстали, и ушла в горницу.

Укуталась в одеяло, согреваясь своим дыханием.

Никанор крепче прикрыл дверь горницы.

— Беду хотели отмести, а вон какая намелась. Это не дело так бабу загублять. Пусть отроются и живут, раз не хочет с Митей жить. Силом не заставишь.

Гордеевна ушла на печь. Слезы там свои уняла.

— Жива бы осталась. Как холстину вон положили.

— Рожать надо, а не по шелганихам бегать. Стыд это разве — на свет человека родить?

Катя привстала на подушке, прислушалась к голосу отца.

— Только змея своих детенышей пожирает, да и той природа так закляла змеиное отродье окоротить. А человеку рожать повелела, рожать и рожать, чтоб в смертях и войнах род людской не извелся. Для того и любовь.

Она на свет новую жизнь вызывает.

Никанор подвернул лампу, вглядываясь в огонек, как будто хотел прозрить в золотом, легком его свете дорогу, по которой мчался сейчас Кирьян.

Над излучиной Угры, на правом высоком берегу среди сосен — бревенчатый дом. Больница.

Не гаснет тут и ночью огонек в дежурной комнате, горит среди леса.

Крик послышался под окном.

Выбежала дежурная. На крыльце Кирьян с почерневшим лицом. На руках женщина в мокрой, облепившей тело одежде.

Положили Феню в приемной на деревянный в белом чехле диванчик.

Заполошились в больнице.

Дежурная сказала Кирьяну, чтоб ехал на тот берег, к лесничему: сестра у Родиона Петровича гостюет, врач из Москвы.

— На лодке скорей, Киря. Плохо дело.

Сестра Родиона Петровича — Полина Петровна Елагина, по фамилии мужа, приехала в гости к брату. Она приезжала каждое лето или ранней осенью, когда в лесах прянеет запах сухой листвы, а стога рябин в оранжево-красных пожарах далеко видны в просинях березняков.

Полина Петровна проснулась от тревожно раздавшегося по дому стука и подбежала к окну. От Угры угрюмо накатывались всплески волн и шум кустов.

Ночь страшна была в этой глуши: темнота, видимо, будила в душе древние инстинкты, настораживала воспоминанием перед опасностями, которые когда-то бродили и перед предками в здешних лесах.

В дверь комнаты тихонько постучали: это брат.

— Поля, — раздался голос Родиона Петровича. — Открой.

Полина Петровна быстро оделась и открыла дверь.

Из комнаты повеяло теплом и сиреневым запахом духов.