Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

— Интересно, — сказал Сергей, — и много он подарков из-за границы прислал?

— Все мои! — Вера Васильевна понять не может, чего это он к ней привязался.

— И машина, говорят, у тебя уже есть? — продолжает Сергей.

— Две, — Тонька встряла, — одна там, а другая здесь, которую Аркадий разбил.

— Может, продашь? — Сергей спрашивает. — Две-то тебе зачем? Или своему благоверному оставишь?

Ах, Тонька-змея! Все, значит, разболтала. Вон в каком свете Веру Васильевну представила. Как будто она на машины и подарки соблазнилась, а то, что это, может, такой редчайший случай человеческих отношений, что их на земле и не бывает почти, этого ей не понять. Где же понять, если сама из грязи не вылезает.

— Ты, — говорит Вера Васильевна Сергею, на Тоньку ей глядеть противно, — в чужой огород нос не суй. Ты лучше за своей подругой гляди.

— Вот оно как! — говорит Сергей. — Ты, значит, с американцем любовь крутишь, а моя жена — бэ? Ты это хотела сказать?

— А хотя бы и так!

— Эх, твое счастье, что ты женщина. Но ничего, механик тебя поучит.

— Барахло свое забери, американка! — это Тонька опять.

— Вещи возьми, — говорит Сергей. — Чего им тут валяться?

И сидят оба такие довольные, счастливые даже, как молодожены. Очень жалко, что у Веры Васильевны собачка совсем маленькая, ей бы сейчас овчарку поздоровее, бульдога — спустила бы она сейчас собаку с поводка: фас их, фас! Вот бы они повизжали!

— Спасибо вам большое, — говорит Вера Васильевна. — Только моих вещей в этом доме нет. А если у вас какие чужие есть, так это у хозяйки узнавать нужно. Она мне сама говорила, что к Восьмому марта подарков на двести рублей сделали. Вот и узнай.

— Так это я прислал, — Сергей говорит, и Тонька хохочет, словно она какую-то глупость сказала.

Тьфу на вас! Выскочила Вера Васильевна на улицу. Белочка у нее из рук вывернулась, плюхнулась в снег, взвизгнула и понеслась с лаем. Вере бы Васильевне сейчас куда-нибудь помчаться — такое у нее настроение, внутри все кипит. Мелькнул в памяти тот, уже давний сон, как они бежали с Белочкой каким-то парком, пока не оказались на берегу, а машины с рупорами всех спрашивали: «Где Сапрыкина? Вы не видели Сапрыкину?», а Сапрыкина — ее девичья фамилия. Как все хорошо начиналось! И надо же, теперь эта паразитка ее жизнь переиначить хочет, хочет ее лучшие чувства в грязь втоптать и чтобы над ней, Верой Васильевной, весь город смеялся, потому что, конечно, через Ленку про эту историю вся торговая сеть знать будет, знает уже, хоть в магазин не заходи ни в какой. Ах, шкура!

Вера Васильевна как раз мимо развешанного белья проходила. И видно, что Тонькино, — у нее одной белье в цветочках. Когда она только постирать успела? И Павликовы рубашки висят. И Сергея кальсоны. Ночь, может, целую стирала, Сергею показать хотела, какая она хорошая хозяйка, а все остальные — дерьмо.

И тут же мелькнула в голове Веры Васильевны одна мысль, и не мысль даже, а воспоминание, как она Анне Ивановне вещи предлагала и та спросила, нет ли детских вещей, и Вера Васильевна ответила, что пока нет. Пока нет. Значит, надеялась, что появятся у нее детские вещи. И Антон Бельяминович в письме упомянул, что надеется на сына. А теперь, значит, все прахом? Ни Антона Бельяминовича, ни сына? Ах, чтоб вы…

Шагнула Вера Васильевна к веревке и давай все сдирать — Пашкины рубашки, простыни, кальсоны Сергея. И валенками их в снег уминает. Вот вам! За то что над человеком издеваетесь. Думаете, только вам счастья хочется? А Вера Васильевна уже и на капельку рассчитывать не может?

Она обернулась и увидела, что Тонька и Сергей смотрят на нее в окно кухни. Если бы они ей что-нибудь крикнули, или пригрозили, или выскочили на улицу и кинулись с кулаками — Вера Васильевна не отступила бы. Она бы им тут дала бой, и тогда бы уже никто не посмел усомниться ни в ее чувствах к Антону Бельяминовичу, ни в его существовании, ни в их общем будущем счастье.

Но Тонька с Сергеем хохотали. Они глядели на нее сверху, стоя плечом к плечу, и закатывались от смеха, словно она последняя дура или такая уродка, что хуже клоуна. И стало Вере Васильевне так тоскливо, так жалко себя, что даже слез не нашлось, — пусто в душе, нету ничего, как ночью на улице в большом городе, когда ни прохожих, ни машин, ни огоньков в окнах, пусто, никого нет, страшно. Видела Вера Васильевна один раз такую улицу, когда в отпуске была, — ночью в универмаге «Москва» очередь за французскими сапогами занимала, только ей ничего не досталось.

Весь день она пролежала. И не то чтобы печень болела — нет, слава богу, ничего, и не то чтобы дел не было — дела всегда есть. А одно и вовсе неотложное — достать деньги. Эта мысль не выходила из головы. И когда время шло уже к обеду, Вера Васильевна подумала, что, может, продать кое-что из тех вещей, что в чемоданах. Конечно, сегодня четверг, толкучка закрыта, а в комиссионный нести — проценты сдерут и ждать неизвестно сколько, лучше пойти в «Восход», встать там на втором этаже, около лестницы, а вещи в руках держать — обязательно кто-нибудь подойдет, поинтересуется. Правда, вещи не очень модные, но для пожилого человека в самый раз, они как раз и покупают. А у свиристелок вроде Ленки откуда деньги? Много она там не наторгует, но хоть сколько. В ее положении, когда и рубля нет, любая сумма пригодится.

Надо бы выбрать что-нибудь и пойти, надо это сделать, ведь никто, кроме нее, Антону Бельяминовичу не поможет, а ему сейчас очень тяжело, но сил нет, словно оборвалось у нее все внутри, и даже странно представить, как это она вчера, после ночного дежурства, опять побежала на базу — как девочка. А сегодня совсем сил нет. И думать ни о чем не хочется, так и лежала бы всю оставшуюся жизнь, и ничего ей больше не надо. То есть так много надо, а сил совсем нет, и ничего она сделать не может, даже встать и до «Восхода» дойти. Поэтому и думать ни о чем не надо. Вот так лежать, и все. И никакой оставшейся жизни ей не надо. Сейчас бы уснуть и больше не просыпаться. Нужно только сначала Белочку покормить, а то начнет визжать, и не уснешь. Хотелось бы и Анне Ивановне долг прежде отдать. Но ей там по больничному листу причитается. Сообразит она, наверное, эти деньги взять. Или постесняется? А если немного меньше будет, так уж ладно, простит, наверное. Или пусть за это не сдает деньги, когда все Вере Васильевне на венок или что там еще собирать будут. Так Виктор и не узнает, куда она эти пятьсот рублей истратила. Но это тоже ладно, другие жены куда больше тратят в неизвестном направлении. А тут за пятнадцать лет только пятьсот рублей выманила. Это, если на годы разделить, по сколько получится? По тридцать три рубля тридцать три копейки в год, меньше, чем по три рубля в месяц. Такой расход он выдержит. Еще жаль, что Игорю так деньги и не перевела. Тут уж ничем оправдаться нельзя. Верно все-таки про мачех говорят. Был бы родной сын, не истратила бы. Но раньше-то она ему всегда посылала, сама, без подсказок Виктора Степановича. А тут соблазнилась на эти двадцать рублей. Стыдно, конечно. Но ничего, он молодой, он себе еще какие угодно часы купит, хоть золотые, хоть квадратные. И правильно Виктор Степанович говорит — зачем солдату часы? У него и так все по распорядку идет.