Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Он вернулся через несколько минут с той стороны квартиры, где помещался кабинет, поставил две рюмки на стол: одну полную, с желтой, красиво искрящейся жидкостью — коньяк, наверное, перед собой, другую, точно такую же, но лишь наполовину наполненную какой-то белесой бурдой, подвинул Нине.

— Что это? — спросила Нина.

— Капли с анисом, чтобы лучше уснуть.

Ладно, пускай с анисом, выпьет она и это (вынесет все и широкую ясную грудью дорогу проложит себе). Так вот, о выгоде.

— Хорошо, Лев Моисеевич, я согласна остаться, и подумать (только утром фигушки ты меня удержишь). Но на основах взаимности, что ли (это очень удачно получилось, давай дальше в том же духе). Согласитесь, что мне трудно жить в семье, где столько непонятного.

— Да, — говорит после паузы Лев Моисеевич, — (ура мы ломим, гнутся шведы), — наверное, вы правы и тут. Это следовало сказать вам раньше. Но понимаете… вы капли выпейте, пожалуйста, — (пожалуйста, выпила!) — В каждой, наверное, семье есть свой, — (ага, есть все-таки, так где вы его прячете?), — как это говорят французы, несносный ребенок. Вот такой и у нас — Борис. Понятно?

Нина кивнула. Лев Моисеевич поднял рюмку, посмотрел, как дробятся лучи в хрустальных гранях, но пить не стал, поставил ее.

— Ничего вам, девушка, непонятно. Дело в том, что никакого Бориса нет и никогда не было. Ну и не будет, естественно. Его придумали. Кто первый, я не знаю. Может, Анна Павловна — оттого, что ей всегда хотелось иметь сына. Может, Танька — со свойственными ей завихрениями — захотела иметь брата. Сначала это выглядело как шутка: Борис сказал, Борис просил, Борис сегодня не придет… Ну не придет — и ладно, проживем. А потом — это ведь уже не один год продолжается — несуществующий Борис стал как бы членом нашей семьи. И, кажется, даже Татьянины одноклассницы уверены, что он есть. И все бы ничего — можно ведь все эти разговоры мимо ушей пропускать, — но иногда на них словно безумие находит: могут незнакомого человека в дом привести (он от Бориса), могут преследовать кого-то (это Борис, только он сейчас скрывается), всякое могут.

— А в Воронеже что было? — спросила Нина.

— Да и в Воронеже то же, в прошлом году. Можно ведь на такого авантюриста нарваться, что и обчистит и еще бог знает что. Вот потому мне и нужно было, чтобы там находился незаинтересованный, скажем так, человек, который помог бы Берте Лазаревне в случае чего. Видите, как все не просто?

Да, история… Хотя, если говорить честно, что-то такое Нина и предполагала. Или ей сейчас это так кажется? Ну вот, и ей, кажется, мерещиться начало. Но с чего это, почему? Все у человека есть — мать, отец, книги, университет, друзья с еще школьных времен подайте ей брата Бориса. Да зачем он ей? Может, потому и нужен, что его нет? А то, что есть, не так и нужно — по той же причине? Головоломка. Но ясно лишь одно, что Татьяна не со зла, не для того чтобы ее опорочить, придумала эту историю с отравлением Антошкиной и компании, — пришла блажь, видение, как хочешь это назови, и она сама в него поверила. А раз так, то глупо на нее обижаться, надо, напротив, ехать скорее — мало ли, что она там еще увидит, да и не сказала Нина, что едет в Москву, а то, что она вещи собрала, могут и не увидеть. Не поздно еще.

— Спасибо, — сказала Нина, отодвигая чашечку, — это все меняет, я поеду к ним.

— Сейчас? Но вы же снотворное выпили. Уснете в электричке, заедете неизвестно куда.

— Я постараюсь, — а правда что-то уже с головой сделалось и ноги словно ватные. — Или попрошу кого-нибудь, чтобы в Кратове разбудили.

— А там? Вы же дачу не найдете. Ложитесь лучше здесь, а утром поедете.

— Нет, нужно сейчас, — может, это и снотворное так действовало, побочный эффект, но решительности прибавилось, желания действовать, хотя возможностей — Нина это чувствовала — с каждой минутой становилось все меньше.

— Морока с вами! — рассердился Каплун. — Тогда и мне придется ехать.

Ехали, конечно, на такси. Сквозь сон это походило на то, что они — как бы, конечно, — неслись на чем-то стремительном вроде самолета, взмывая и проваливаясь, было немножко страшно, но не настолько, чтобы проснуться окончательно. Важно было только вспомнить, взяла ли она, Нина, свою сумку — там все-все, а то ей даже спать не в чем, — и она говорила себе: «Сейчас, еще минуточку — и проснусь и посмотрю». Но проснуться не было сил. Еще сквозь сон она вспоминала свои опасения насчет Канталупа, сейчас они казались ей особенно смешными — надо же такое подумать про хорошего человека, он ее на такси к замечательной Тате везет, а еще его и понять можно — что они, правда, две дурочки, такого навыпридумывали, забот у него, что ли, без этой дури мало? Под «две дурочки» подходили и Тата с Анной Павловной, и Тата с Ниной (тоже хороша, прискакала с книжкой — возьмите вашу литературу, я у вас больше не живу), так сколько в итоге дурочек получается? Три или (два плюс два) четыре? Стоит ли одну Татьяну два раза считать? Но ведь дурей (или дурь?) в наличии у Таты две — про Бориса и про отравившихся девочек. Девочек, к тому же, сколько было? Антошкина, Лобзикова, Ханбекова, Микутис, Пугачева — пять. Значит, дурей семь. Или одну все-таки отнять и останется шесть? А почему?

Да, а почему он ей все-таки снотворное дал? Конечно, чтобы с ног свалить. А зачем с ног свалить? Чтобы не убежала или чтобы еще что-нибудь? И это, наверное, тоже. Потому что она сейчас такая, что делай с ней что угодно — она и пальцем пошевелить не может. А от него, к тому же, и пахнет приятно.

Но зачем она все-таки едет? Бог с ней, с этой ненормальной Танькой, и ее прекрасным братом Борисом. Что она — прожить без них не сможет? Она, Нина, ведь к Бубенцову хотела! Белые цветы! А они-то здесь откуда? Ах да — Ремизов. Жалко, что он там, на Солянке, остался.

Мама написала:

Здравствуй, дорогая дочь!

Твое последнее письмо было не совсем хорошо. Я ждала от тебя большего понимания и гуманности, однако от расстояния, что ли, которое сейчас между нами, я, наверное, переоценила твои возможности. Я решила, не видя тебя, что ты взрослее и больше, чем ты есть на самом деле. Обычно матери страдают тем, что до конца дней своих считают своих детей маленькими карапузиками, хотя те уже давно взрослые люди, я оке впала в другую крайность — понадеялась на твою взрослость, с высоты которой (именно с высоты, дающей возможность окинуть взглядом происходящее и правильно оценить его) ты могла бы правильно понять меня. Но, видимо, ты этой высоты еще не достигла. Хотя, если судить по другим параметрам, к тебе уже вполне применимо понятие взрослый человек». Будем, однако, надеяться, что оно уже недолго будет оставаться отвлеченным, а скоро воплотится в реальные дела и отношения, в частности — к матери.