Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

— Ни фунта, — коротко ответил Семен Трофимыч, не распространяясь и не углубляя разговора.

— А денег где брать? — несмело спросила жена.

— Говорю, три года продержимся. И все.

На том и закончился семейный разговор на эту тему.

Но как только начали пахать пары, летом, Семен Трофимыч затосковал. Он стал еще более скучным и… не утерпел: «нахватал»-таки еще шесть десятин и засеял озимыми — часть исполу, часть в аренду. «Эта культура надежная — верное дело», — думал он. Не мог он без земли, тянула она его к себе, как могучий магнит, и Семен Трофимыч был уже не волен — он был пленником земли. Но хлеба все-таки не стал продавать — остался верен своему слову. «Есть в амбаре — будет и в кармане», — повторял он про себя старую, как земля, пословицу.

Так и прошло то лето для Сычева — в хлопотах и трудах. Он часто задумывался. Видел: берут силу на селе те трое — Федор, Андрей и Матвей, осаживают его неприметно. Но он не понимал, как оно дальше будет. Пробовал читать газеты, но и там ничего толком не увидел — как оно все получится и к чему вдруг перестали дорожить богатым крестьянином. А спросить не у кого — он все так же был одинок, как старый дуб около опушки леса. Иной раз ему хотелось пойти в сельсовет и сказать: «Андрей Михалыч! Помоги разобраться. Куда все идет? Почему так? Где же хлеба возьмут рабочие, если все такие, как я, перестанем сеять?» И тогда он бросал взгляд на Федорову избу, мрачно сдвигал брови и мысленно говорил сам себе: «Друг моего врага — мой враг». Так за все лето Семен Трофимыч и не сделал шага, чтобы поговорить с Андреем по душам. А что думал о нем Андрей — неведомо. В то, что передавал от Андрея когда-то Матвей, Семен Трофимыч не очень верил. Но он знал: с Федором у председателя дружба прочная — Федор почти ежедневно бывает в сельсовете или у Андрея в избе, или сидят они вдвоем у Федора.

С виду село казалось спокойным, тихим. Все те же прелестные сизые степные вечера накрывали Паховку, все та же глазастая луна медленно осматривала соломенные крыши, все тот же осенний дождичек-моросей расквашивал чернозем и обмывал озимь, все так же дымили ранними утрами трубы с тем же кизяковым запахом, как и всегда, все так же трудились крестьяне на своих полосках. Но внутри села, незаметно для постороннего глаза, что-то такое творилось беспокойное. Беспокойно жил Сычев Семен Трофимыч, напряженно жили и Федор с Андреем. Только Матвей Степаныч Сорокин, казалось, не унывал. Он часто ездил на своей лошади на свою полоску — посмотреть, полюбоваться, порадоваться.

В таких случаях он даже разговаривал и с лошадью и сам с собой. Почему не поговорить, если тебя, кроме суслика, никто не слышит в поле?

Как-то ведренным ясным осенним утром Матвей Степаныч приехал на озимь. Стал на краю полоски и залюбовался. Иней от легкого ночного морозца покрыл поле и серебрился шустрыми блестками. Была та осенняя полевая тишина, когда ни птица, ни зверек не издают ни единого звука, когда воздух не шелохнет, а дым из дальних, чуть видных с поля труб стоит столбами, тянется до неба. И село издали кажется тогда сказочным изваянием из многочисленных сине-белых колонн, величественных и могучих. А рядом — ковер заиндевелой озими, встречающей восход солнца. Есть своя, незабываемая прелесть в поле осенью.

В такое утро и стоял Матвей Степаныч на краю своей полоски.

— Боже ж мой! Как хорошо на свете-то жить! — воскликнул он, встряхнув заплатами. — Рази ж это не жизнь, Машутка! — обратился он к лошади, потрепав ее по холке. — Конешно, здорово. Вот они дела-то какие… И шубу себе справлю овчинную, новую… И Матрене — тоже… А почему бы и тебе, Матвей Степаныч, не стать настоящим хозяином? — спросил он сам себя. И ответил: — Можно. Вполне допустимо. — Задумался Матвей, размечтался. — А батраков ты будешь иметь, Матвей? — спросил он у себя же. — Нет. Не будешь иметь батраков… Не желаю. Не пойдет такая планида… А случаем чего, в колхоз пойдем, Машутка? А?.. Обязательно пойдем.

Лошадь качнула головой, встряхнувшись.

— Конешно, пойдем…

Матвей закрыл глаза… И вдруг ему представилось огромное, огромное поле озими — до края земли. И стоит он, Матвей, посреди этого поля, в новом пиджаке и новеньких сапогах, а пахнет от него не потом, а французской булкой… Матвей открыл глаза, окинул свою маленькую полоску взором, потом стал к ней вполоборота, покосился на нее и сказал вопросительно: — А може, оно так и будет? Може, не руками будем сеять и не сеялками, а… еропланом…

Он верхом тихо поехал в село, туда, на могучие и огромные колонны дыма, что стояли до самого неба. И он тоже жил в раздумьях. Но только мысли его были веселыми, мечтательными. Так всю свою жизнь Матвей Степанович прожил в мечтах о лучшей жизни.

С поля он заехал прямо в сельсовет и, застав там Федора и Андрея, поздоровался и без обиняков спросил у обоих сразу:

— Ероплан рассевать рожь может или не может?

— Нет, — ответил Андрей. — На нем только двое усаживаются. Сам видал.

— Жалко, — только и сказал Матвей, загадочно улыбаясь. Он увидел, что Андрей и Федор склонились над какой-то бумагой, и не стал им мешать. — Пойду Машутку отведу.

По дороге к дому он увидел на противоположной стороне улицы одетого по-городскому человека, в желтых ботинках и коричневом костюме. Тот поклонился Матвею Степанычу. Поклонился и он. «Кто же это такой? — подумал Матвей. — А вроде бы видал я его где-то». Матвеи проводил его взглядом и заметил, как он направился прямо к сельсовету.

Сельсовет помещался в обыкновенной пятистенной избе. Передняя комната с русской печью отведена была для секретаря и постоянных посетителей, среди которых находились и такие «непременные», что просиживали в сельсовете, дымя цигарками, целыми днями. Вторая, горенка, предназначена только для председателя и для заседаний. В ней, у задней стенки, стоял простой крестьянский стол, накрытый кумачом. Председатель сидел всегда лицом к двери. Над столом висел большой портрет Ленина. Кроме скамеек, стоящих вдоль стен, никакой мебели не было. Комната была неуютная, маленькая и прокуренная.

После того как вышел Матвей Степаныч, Андрей и Федор сели на скамью около окна, плечом к плечу, склонившись над письмом. Федор читал вслух, а Андрей следил глазами за строчками. Миша Земляков писал:

«Здравствуй, дорогой брат Федя!

Приехал в Тамбов за назначением. Назначили в свой район участковым агрономом. Здоров.

Вчера наметил план: обязательно побывать у Тоси и у Вани. Когда пришел к Тосе, то там застал и Ваню. Вышло очень здорово: за один день получил назначение и повидался с Тосей и Ваней.

Тося все мечтает о поездке в Паховку, насовсем. Радуюсь я за тебя неимоверно. „Вот те крест!“

Ваня окончил совпартшколу и „воюет“ за то, чтобы его послали в Паховку. Завтра собирается добиться приема у секретаря. Если у него ничего не получится с этим делом, то он даст Андрею Михайловичу телеграмму „Высылайте“, что будет означать: немедленно выслать ходатайство волкома партии о назначении Вани в свой район. Просит связаться с Николаем Ивановичем Некрасовым.