Иосиф Герасимов - Скачка

— Ты ешь... ешь... Это и мама твоя прислала...

Он не мог погасить своей улыбки, смотрел на ее хлопоты, будто ему и не нужно было никакой еды, только бы его не лишали возможности смотреть. И ее опять словно кто-то толкнул к нему, снова пронзила радость оттого, что он так смотрит. И это вновь возникшее ощущение породило, казалось бы, обыденную, но важную, как открытие, мысль: он ведь мой родной, по-настоящему родной, он всегда был моим с самого детства, и совсем не важно, что я на какое-то время отторгнула его от себя, он вернулся, и я вернулась к нему. Это не было угаром минувшего, скорее возрождением, а может быть, воскресением его, и она опять крепко обхватила Антона за шею, прильнула к его губам, и он стал целовать ее глаза, щеки, лоб, волосы, и она оторвалась от земли, так и не поняв — это он ее поднял и понес или же она сама увлекла его за собой... Она шептала: «Ты муж мой... ты муж...» И все остальное умирало в этом слове, опять время перестало отбивать свои сроки, опять раздвинулось пространство, открывая безграничный простор Вселенной, и только горячее дыхание, идущее от обветренных, но родных губ, обдавало ее, и гул ударов сердца заслонял все иные звуки.

А потом они говорили, слова откладывались в ней, как драгоценные слитки, каждое из них надо было сохранить в себе, чтобы затем взвесить, понять его суть и важность, как и все происходящее в этой комнате, куда пустили их на несколько часов.

Отголоски внешнего мира иногда достигали слуха: скрип тяжелых шагов, звон железа, приглушенный рокот моторов, дальний окрик, а может быть, команда, но это лишь напоминало — все протекает в реальности, а не во сне или забытьи, а главным в этой реальности был Антон. «Я люблю тебя, я люблю тебя»,— все повторяла и повторяла она.

Светлана не заметила, а может быть, и не придала значения тому, что возле крыльца медпункта стоит темно-вишневая «Нива», но когда перешагнула порог комнаты Киры, сразу поняла, в чем дело: за столом, расстегнув ворот кителя, сидел краснолицый майор, пил чай. Капли пота выступили у него над белесыми густыми бровями, а хрупкая Кира сидела напротив и неподвижно смотрела на начальника. Ее благоговейное молчание показалось Светлане чуть ли не ритуальным — так смотрят на идола. Майор не оторвался от большой синей чашки, взгляд его скользнул по Светлане, и он неторопливо повел рукой, указывая, чтобы Светлана села.

Он маленькими глотками, шумно втягивая воздух, допил чай, перевернул чашку, и так поставил ее на блюдце, вздохнув, сказал:

— Повидалась?

Светлана молчала, да и что она могла ответить, ведь майор наверняка все знал, может быть, даже до подробностей, о том, как прошло ее свидание с Антоном. Но зачем он приехал сюда?.. К Кире?..

— Батюшка твой — Найдин Петр Петрович?

— Он,— кивнула Светлана.— А что?

— А ничего,— строго ответил он.— Справку навел, только и делов.

— А что... мне не поверили?

Майор спокойно двумя пальцами вытер краешки губ, усмехнулся:

— Поверил... Однако проявил интерес. Я-то войны не нюхал, совсем пацаном был. И может это странным показаться — из моей родни никто в том пекле не побывал, такой удел выпал. А вот интерес к военным делам имею. Мемуары собираю. Два книжных шкафа ими набиты. Там всякие есть. И которые только про себя пишут, своими заслугами озабочены, а есть — о себе мало, все больше о других, чтобы им память отдать. Иной раз и друг с другом сцепятся: один пишет — так было, другой — нет, вот эдак. И что характерно, о тех, кто, может, более других нахлебался, иной раз лишь только помянут, мол, жил такой и все. А начнешь о нем по разным книжкам по кусочкам собирать, и видишь, какой истинности был человек... Про отца твоего нашел. В двух местах упомянут. Грозной удали был мужик.

— Он и сейчас есть. Математику в техникуме преподает. Вот и вся грозная удаль.

Майор побарабанил толстыми пальцами по перевернутой чашке, сказал:

— Знаю я, где он проживает... Знаю...

Светлане не понравилось, ни как говорил он, ни как барабанил пальцами, и вообще она не понимала — зачем все это должна выслушивать и почему именно здесь, в комнате Киры. Наверное, что-то отразилось на ее лице, и майор своими темными глазами это углядел, чуть приметно усмехнулся.

— Не суетись,— негромко, но весомо сказал он.— Это я к тому, что теперь понятие имею, с кого твой муж мог пример брать, когда рос, и что ему в душу запало. Думаешь, я генералов не видал? Да всяких я видал. Вон у меня и сейчас один из таких отбывает, правда, он, можно сказать, по гражданской линии генерал. Перед ним народу трепетало поболее, чем дивизия. Все мог: и судить, и миловать. Из кабинета его порой людей на носилках выволакивали. Хоть, говорят, и шепотом слова произносил, но шепот похлестче гадючьего укуса. Его подпись иной раз миллиона стоила. Неприступной крепостью считали. Монолит вроде. А скребанули — дешевка. Жуликом начинал, жуликом и кончил. Одним своим фасадом жил и подписью своей приторговывал. У нас тут человек не просто — как в бане голый, он будто бы по пустыне на глазах у всех нагишом шагает. И его со всякого места до самых душевных глубин видно. Однако вот этот, из гражданских генералов, для меня лично ну никакого интереса не являет. Он сразу в ползунка оборотился. Готов каждому ботинки лизать, абы выжить, и все надежду имеет: заступится кто за него. А я-то вижу: никто заступаться не будет. Никому он такой не нужен. Но не в этом суть.

— А в чем же? — нетерпеливо сказала Светлана.

— А в том,— вдруг голос у него отвердел,— что мужик твой другой. Тут и приглядываться не надо. А вот ты и... батюшка твой, вояка старый, что для его спасения сделали?.. Вы, что же, уверовали, если человеку срок даден, то это бесспорность его вины?.. Ха! Да ведь разное бывает... Разное!.. Ты думаешь, я тут пребываю только затем, чтобы их под охраной содержать и наблюдать, чтобы они план давали и дисциплину блюли?! На хрен бы мне такая работа была нужна! У меня к людям свой интерес есть. И всякие такие речи: исправить, перевоспитать, честнягу из паршивца сделать — пустыми считаю. Если гад ползучий всю жизнь вонял, то таким и будет, а если человек запутался — ему помочь выпутаться надо дать. Вот это дело для меня интерес являет. А то давно бы пошел слесарить. Я ведь этому делу обучен. И свой рубль руками, если надо, добуду... Зачем тебе все это говорю? А затем, чтобы ты мужика своего не просто бы жалела, а в драку за него пошла. В драку! Я тебе это в официальности сказать не могу, а здесь вот, у Киры, вроде как за чаем, говорю. У нас тут домашний разговор... Надо дело твоего мужика заново тряхнуть. Очень надо. Он о том беспокоиться должен или ты?.. Поняла?

Теперь уже все его лицо сделалось потным, он вынул большой белый платок, утерся и по шее провел, за воротником, потом вздохнул: