Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна

Фетистов улыбнулся, вытер узкой ладошкой сморщенный подбородок, точно паутину снял.

— Мы ведь не про любовь толкуем! Годиков десять назад я бы еще мог изъясняться о таком высоком предмете. А сейчас агитирую насчет провизии. Погляди, Мирон Устиныч, сколько она мешков шьет.

Акимовна смущенно, боясь насмешки, посмотрела на Черепанова.

— Не бывала я на железных-то дорогах. Сроду не езживала, не видывала. На Зею мы через всю Сибирь на таратайках тряслись. Потому и собираюсь по-таежному, с припасом.

— Трудно будет с багажом таскаться, — сказал Черепанов. — Продукты на станциях можно покупать.

— Это каждый раз с поезда сходить!

— Конечно, Афанасий Лаврентьич мигом слетает.

Акимовна подумала, но сказала упрямо:

— Нет уж, со своими харчами куда спокойней. Афоня проворный на ноги, но дотошный. Будет ходить по станциям этим, интересоваться разными разностями, да и отстанет где-нибудь.

Фетистов достал из кармана часы на кожаном ремешке, щелкнул крышкой, умиленно поглядел на бойкую секундную стрелку.

— Чикай, матушка, чикай. Совсем ведь чутошная, а сколько у ней енергии: когда ни взгляни — все чикает! — Старик, не вставая с места, горделиво выпятил тощую грудь, подбодрился. — Не всякому тоже такую премию преподнесут.

— Ты лучше расскажи, как терял эту премию, — посоветовал Черепанов, тронутый наивным самодовольством Фетистова.

— Неужто терял? — спросила Акимовна, довольная возможностью переменить разговор. — Хорош, нечего сказать!

— По пьяному делу оплошал, — признался старик с некоторым смущением. — В отпуску был, загулял маленько, а без часов теперь не могу обходиться. Так вот и подмывает: что-то, мол, сделать надо. Гляну на них — сразу успокоюсь. Вот пьяный и поглядел да обратно ими в карман не угодил. Хожу, стало быть, а они на ремешке сверху болтаются и отвязались, конечно. Проспался я, хвать — нету часов. Ох, елки с палкой! Веришь — нет, захворал от огорчения.

— Так захвораешь! Как не захворать! — сочувственно сказала Акимовна. — Поди-ка, отрезал кто для смеху.

— Какой тут смех! Видно, что отвязались. Кляну себя на чем свет стоит, и вдруг приходит Петюнька Ксаверьев и приносит эти самые мои часы: на улице подобрал…

Увлекшись рассказом, Фетистов забыл о задремавшей кошке, и она съехала с его неспокойных колен, но в последний момент так вцепилась в них, что старик едва не выронил заветные часы.

— Брысь, проклятущая! — вскрикнул он испуганно и стукнул ее по изогнутой хребтине. — Что ты по мне ездишь! Всего покорябала. — Извиняющимся тоном старик добавил вслед Акимовне, уходившей на кухню: — Я кошек сроду не любил, а ваша вроде ничего. У меня жена-покойница целый кошачий зверинец содержала. И все трехмастные! Стану, бывало, говорить — куда там! Ведьминский характер имела, не тем будь помянута, покойница.

Фетистов привычным движением опустил часы в карман и взглянул на Черепанова. Тот сидел у стола и, казалось, задумчиво наблюдал за кошкой, которая, презрительно щурясь, прилизывала свою помятую шубку. Но секретарь парткома смотрел не на кошку (он совсем и не видел ее), а на какое-то пятнышко на полу, за которое случайно зацепился взглядом. Черепанов думал о золотой лихорадке в здешней тайге десять лет назад… Люди метались тогда, как листья в осеннюю бурю. Все кипело в стремлении к наживе, а среди этой людской стихии возникали точно маленькие островки — партийные ячейки. Много ли времени прошло! Что сделано за эти годы в тайге? Возникло большое механизированное производство… Но капиталисты тоже смогли бы наладить производство на таком золоте: построить заводы, шахты, электростанции не сложное дело при больших прибылях. Поселки жилые в тайге появились — прекрасно! Но и это не главное. Могли бы тут поселки быть и красивее и богаче. А вот люди другие стали за эти десять лет. Многие до неузнаваемости переменились к лучшему — вот в чем главное, новое. Черепанов вспомнил, как пришел к нему в партком Мишка Никитин и бросил на стол мешочек с золотом… Вспомнил, как пришел советоваться в партком Егор Нестеров, а позже Афанасий Рыжков, как пришел в свое время, девять лет назад, молодой Сергей Ли. «Нет, это я сам нашел его!» — поправил себя мысленно Черепанов, строго-неподвижным взглядом уставясь в невидимую точку. — Созданы условия — и люди растут. Вот Маруся Рыжкова, Луша, Петюнька Ксаверьев, вернувший часы Фетистову, и сотни других… русских, эвенков, якутов, китайцев, корейцев.

— Ну чего ты уставился на кошку, Мирон Устинович, — с дружественной стариковской бесцёремонностью перебил его мысли Фетистов. — Какие узоры ты на ней нашел? Пусть лучше Афанасий нас музыкой позабавит!

Рыжков начал стаскивать салфетку с патефона, но Акимовна окликнула его, и он пошел с нею на кухню.

Фетистов добродушно подмигнул ему вслед:

— Ревнует он меня, а зря: я теперь насчет женского полу безобидный. Был, да весь вышел! Дружно они с Акимовной живут! Тебе, Мирон Устинович, тоже не мешало бы семейную жизнь обмозговать. Возьми-ка меня сватом. Я живо хорошую женщину выгляжу. Будь он проклят, Васька Забродин, плевка не стоил, а загубил настоящую королеву! — Черепанов вздрогнул, но старик не заметил этого. — Вот бы такую найти для тебя, как Надюша!

Рыжков, войдя в комнату, услышал последние слова старика, предостерегающе кашлянул, но Фетистов даже не оглянулся на него, продолжая свою простодушную болтовню.

— Ты настроил бы сам патефончик-то, — предложил ему Рыжков и стал накрывать на стол, стараясь звяканьем рюмок отвлечь внимание старика от Черепанова: «Чего привязался к человеку? Вовсе из ума выжил, а еще клубный работник!» — сердито думал он.

— Славная она была, а разнесчастная, — продолжал вспоминать Фетистов о Надежде. — Она ведь в Егоре души не чаяла. Уж так любила, что и слов нет. — Фетистов даже прослезился и сквозь слезную муть не разглядел, как побледнело до синевы лицо Черепанова.

— А Егор? — не сразу спросил Черепанов.

— У него своя любовь, он и не знал, поди-ка, ничего. А она, бывало, схватит меня за руки и скажет: «Фетистов, Фетистов, тяжко мне!» Это когда Егор с Марусей вместе стали гулять. Я и раньше замечал, что она не в себе бывала. Егора шибко жалел о ней: «Я, говорит, ее больше сестры любил, прямо как мать родную». А Надежду это и мучило, что он ее за мать почитал.

Рыжков, готовый выбросить старика за окошко, сказал с неожиданной горячностью:

— Экий ты болтун, Артамон Семенович! Ну чего ты сейчас наговорил? Скажи, какой приметливый! А того ты не приметил, как трудно жил человек? Что только не претерпел! Значит, уж через край перехлестнуло, если она на то плакалась тебе, чудаку! А Егора-то было за что любить да уважать: он один по-доброму в ее душу заглянул, пожалел, приласкал, как лучший друг… Кабы не он, Забродин ее еще раньше бы убил. Так и не увидела бы она хорошей жизни. Не просто по-бабьи потянулась она к Егору. Я это вот как понимаю, только передать не могу. Нет у меня для этого таких слов. И ты, Фетистов, хоть ты и языкастый, не прикасайся сюда, Христа ради. Не те слова твои, и понятие совсем не то! Как ты думаешь, Мирон Устинович?