Виктор Попов - Закон-тайга

Это не было расчетливой жестокостью. Это было куда хуже. В момент, когда Элька оказалась в воде, я видел лицо шефа и слышал его истошный вскрик. И я, как только обрел способность размышлять и прикидывать, понял, что женщину надо искать не только на переднем плоту.

Наверняка то же самое понял и Матвей. Поэтому и нанес удар ниже пояса. За такие приемы в доброй схватке дисквалифицируют. Поэтому я, безусловно, душой присоединился к шефу, когда он коротко и внятно произнес самое точное слово:

— Прохвост!

Веселая, жизнерадостная река Чулой. Пошутила с нами на шивере, перебесилась на каменной гряде и потекла дальше, гладкая и ясная. Полноводная, благодатная и такая-то уж ласковая, такая вкрадчивая. И совсем-совсем не жадная. Она даже добровольно отдала нам плот. Поворочала, поворочала его на горбатых голышах, развернула вначале боком, потом поставила кормой вперед, и плот словно бы на ощупь двинулся вниз. В водовороте его закружило, и он, поклевывая носом, вперевалочку потащился по спирали. Добрался до центра бучила, угодил на вскипевший бурун, вскинул недовольно корму и, притомившись, видно, бурными событиями последнего получаса, задрейфовал чуть заметно. Мы с Вениамином Петровичем спустили свой плот по шивере на бечеве — я и Матвей вели, а шеф управлялся с шестом. Причем управлялся весьма сноровисто, и я вдруг заметил то, на что раньше не обращал внимания. Шеф не позирует. Если Матвей играет с рекой, то шеф на ней работает. Движения его предельно экономичны. Он их не совершает, а просто-напросто производит. Каждый раз то самое, какое в данный момент необходимо. Я тут же припомнил скалу, в которую мы по моей вине чуть было не врезались, короткий, порывистый толчок шеста Вениамина Петровича, последующую реплику шефа насчет выговора и подумал, что Матвей сделал бы не так. Он бы потом начал меня учить. И непременно сказал бы: «Не тушуйся, друг Аркадий, все мы с этого начинали». Может, не дословно так, но что-то в этом роде. И я бы лишний раз понял, что мне до Матвея ох как далеко. Хотя и он когда-то был ничем не примечателен. Был обыкновенным Мотей.

Пока мы справлялись с шиверой и наводили порядок в своем хозяйстве, время подошло к вечеру. Где-то там за горами солнце еще светило. Горы заломили набекрень яркие кудрявые шапки, кое-где перехваченные по вертикали стремительными оловянными лентами водопадов. А здесь, в долине, уже по-хозяйски обосновывались сумерки. Редкий кустарник стал казаться густым и плотным, берега потеряли очертания, река, торопившаяся через перекат, будто набрала голос и одна, одна во всей округе бранилась на нас, на завалившие русло камни, на берега, мешавшие ее вольному, широкому ходу.

Коснувшаяся беда не то что сблизила нас, но на какое-то время сделала покладистыми и предупредительными. И проявилось это прежде всего через Матвея. Он будто начисто выбросил из памяти обидное определение шефа и, когда мы, в ожидании ужина, устроились у костра, ни с того ни с сего добродушно сказал:

— Слушайте, шеф, в вас, как ни толкуй, очень много от человека.

В. П. поковырял сучком в костре, отдернул руку от метнувшейся вверх стайки рыжеватых искр и загадочно ответил:

— Обстоятельства…

Я не понял, что он хотел этим сказать, но главное — что он сказал хоть что-то, причем, тоном весьма миролюбивым… Да, черт возьми, все-таки сказывается жизненный опыт! Мне казалось, что после сегодняшнего диалога Матвей и шеф навсегда объявятся врагами, а оно, видишь, как повернулось. Я бы, наверное, так не сумел. Преподнеси мне Матвей нечто подобное, я не смог бы ответить тоном, каким ответил шеф. Я, конечно, понимаю, что все это неискренне: и Матвеева реплика и ответ шефа, — но ведь в том-то и одно из достоинств мудрости, что она не всегда правдива.

Короче, худой мир лучше доброй ссоры. И коль скоро этот мир воцарился, надо делать вид, что в него веришь. Поэтому я сказал:

— Эх, сейчас бы выпить.

— А что, мальчики, я бы тоже сейчас пригубила.

Элька сидела у костра смешная и трогательная. Голова ее обвязана полотенцем, потому что на лбу, над самым носом, солидная ссадина, на левой щеке — крестик из лейкопластыря, который прикрывает еще не налившийся, но уже вполне различимый синяк, рука, левая же, ушиблена и висит на перевязи. Это уже воля шефа. Сама Элька было забрыкалась, но В. П. прямо-таки приказно потребовал:

— Эльвира Федоровна, никаких разговоров!

Элька вздохнула, достала косынку, и шеф самолично соорудил ей перевязку, замотал голову полотенцем и присадил лейкопластырь. Матвей возился с костром и никакого отношения к лекарству шефа не высказывал. Я чистил картошку и думал о том, что Элька все-таки молодец. Помотало ее изрядно, и у нее прямой повод бюллетенить. А она, едва шеф закончил врачевание, схватила котелок и двинулась к воде. Подмигнула мне с вызовом и тихонько пропела: «Трутся спиной медведи о земную ось…» А потом обеспокоенно спросила: «Аркашка, я, наверное, в таком виде на чучело похожа?». «На огородное», — уточнил я. «Я знаю», — сказала она покорно.

Вот это самое, огородное чучело живейше заинтересовалось моим желанием выпить, и мы оба вопросительно воззрились на шефа; тот сделал каменное лицо и пожал плечами:

— У меня была только одна бутылка.

— Коньяка, — уточнил я. — А энзэ?

Мы знаем, что у шефа в рюкзаке есть алюминиевая фляжка, про которую он сам сказал: «Она для меня вроде талисмана. Шестую экспедицию со мной». Потом поведал, как фляжка попала под колесо автомобиля и измялась, а знакомый физик выправил ее обыкновенным кипятком. Налил воды, закупорил и положил на костер. Пар вернул фляжке ее первородную форму. Шеф приводил нам это как пример сообразительности. Но мы запомнили самое существенное: фляжка вмещает семьсот пятьдесят граммов спирта, который хранится на крайний случай.

— Энзэ есть энзэ.

— Так ведь сегодня…

— Аркадий Геннадьевич… — строго сказал шеф.

— Вениамин Петрович… — жалобно протянула Эльке.

— Вы же не пьете спирт, Эльвира Федоровна.

— Сегодня очень крайний случай, — по-прежнему жалобно протянула Элька.

Мы с Матвеем рассмеялись, а шеф пожевал губами и совсем по-мальчишески отступил:

— Сядем ужинать, там поглядим.

— Ура, шеф, — сказал Матвей. — Выпьем за здоровье Ундины. А пока предлагаю искупаться. Пошли, друг Аркадий, скрасим время ожидания.

Вениамин Петрович

Ушли Матвей и Аркадий. Вениамин Петрович уронил несколько незначительных фраз и задумался.

Последние дни он себя не понимал и очень этим казнился. Всю жизнь он вырабатывал в себе волю, гордился тем, что мог наступить на горло собственным чувствам, и вдруг все это оказалось придуманным. Снова и снова переживая сегодняшнее происшествие, он пытался обмануться и доказывал себе, что, скорее всего, Матвей прав. Как это ни мерзко, как ни унизительно, а волновался он все же за Эльвиру (про себя он с начала экспедиции называл ее так) не как за человека, а как за члена экспедиции, за которого он, его начальник, несет ответственность. Был этот обман очевиден и наивен, потому что вот она, Эльвира, сидит рядом и одно только ее присутствие заставляет Вениамина Петровича волноваться совсем не так, как волнуются при служебных неладах… Да о чем тут, в конце концов, рассусоливать, коль ему уже за тридцать, коль были у него встречи и разлуки и прекрасно он знает разницу между волнением служебным и волнением мужским. Тем не менее он копался и копался в чувствах, пытаясь убедить себя в том, в чем убедиться было невозможно. Это его раздражало, унижало в собственных глазах, он казался себе жалким, стыдным человеком, способным подпасть под случайное, кратковременное влияние. В то же время он понимал, что это не так, что то, что творится с ним, — естественно и, как с этим ни борись, — не поборешь. Можно стоять на своем горле ровно до тех пор, пока не почувствуешь, что дальнейшее насилие не только вредно, но, может быть, даже и смертельно. И, если не хочешь стать самоубийцей, то надо покориться течению событий и не пытаться преодолеть себя.