Виктор Попов - Закон-тайга

Улица Полевая была однопорядковой и делилась на две совершенно несхожие части. В нижней обитали ремесленники: портные, сапожники, скорняки. Верхнюю часть, упиравшуюся концом в городское водохранилище, населяли преимущественно рабочие старого оружейного завода. До революции завод именовался «казенным», а оружейников прозвали «казюками». Говорят, в свое время немалой кровью было полито это слово, но на моей памяти прозвание «казюк», определяющее потомственное мастерство, являлось как бы даже и отличием.

Бывало, Гурей Ионович Печенов, дядя Саня и дядя Гаврюша Коляскины усядутся после городков на лавочку и начнут растравлять наше детское воображение рассказами о маевках и стачках. А в подтверждение тыкают пальцами в кособокий, осевший домишко:

— Вон он где жил-то, Иван Иваныч. С нами, с ору-жейниками жил… Мы знали, что в домишке, на который они указывали, жил некоторое время революционер, переводчик «Капитала» Иван Иванович Скворцов-Степанов. Мы завидовали дяде Сане, дяде Гаврюше, завидовали Гурею Ионовичу. Вернее, не им завидовали, а времени, на которое пришлось их детство. Подумаешь, листовки раздавали, а мы что, не смогли бы… Стояли в Чекмаревском лесу караульщиками на маевках. Великое дело — караульщики…

Они снисходительно усмехались и вспоминали, вспоминали свою молодость.

Границей между чужой — нижней и нашей — верхней частями улицы Полевой были военкоматские конюшни. Выходя далеко из ряда особнячков, они образовывали букву П, которая заключала в себе запретный и могучий военкоматский двор.

Когда мы играли в лапту, мяч иногда залетал во двор и мы, забравшись на крышу сараев, жалобно просили конюхов:

— Дяденька, подайте, пожалуйста, мячик…

Спускаться внутрь мы не рисковали, да это нам, впрочем, и не нужно было. Мы знали, что прикрытые брезентом бесформенные холмики — короткоствольные пушки. На Май и Октябрьскую в каждую из них впрягали по дюжине лошадей и пушки грохотали по булыжной мостовой, вселяя в пацаньи сердца трепетный восторг и уверенность в непобедимости наших.

Возвращаясь с демонстрации, мы истошно горланили литые строчки:

Порядком, противоположным жилому, на два квартала тянулась кирпичная, ни дать ни взять крепостная, кладбищенская стена. От нее начинался луг, за ним — городская тюрьма. За такой же толстенной, как и кладбищенская, стеной — белый высоченный домина в форме буквы Е и приткнувшиеся к нему два двухэтажных, разделенных воротами флигеля. Зодчество екатерининской эпохи. В городе тюрьму так и звали: катеринка.

Как-то вечером мы сидели на завалинке Лениного дома и играли в «телефон». Истину говоря, нам игра была не по душе — десяток двенадцати — тринадцатилетних малышей и мы. Но заводилой была Лена. Поэтому мы сидели и играли. Дойдя до заветного первого места и спутав передачу, долго жилились, не желая уступать. Ведь шепча слово, к уху первого Лена прикасалась губами. Вдруг мы услышали хлопушечно-елочное: пуф… пуф… пуф… О том, что это всамделишные выстрелы, мы поняли, увидев человека. Черный, на густо замешанном вечернем небе, он, виляя, бежал через поле. По нему стреляли с вышек. На углах тюремной стены вспыхивали розовые клубочки, а через несколько секунд к нам. долетали елочные хлопки: пуф… пуф… пуф… Сначала бежавший направлялся к кладбищу, потом резко повернул и ринулся прямо на нас.

— Из катеринки… арестант…

Высказав это предположение, Колька Судаков, прижимаясь к забору, двинул домой. На бегу оглянулся и со всхлипом выдохнул:

— Постреляют же…

Хлеще выстрелов оказалось это слово. Миг, и наших приятелей по «телефону» как волной смыло. Что ни говори, было им по двенадцати — тринадцати. А вот в нас любопытство оказалось ярче страха. Пожалуй, даже не ярче, только одно любопытство и было.

Стрельба рисовалась нам игрой, так же как игрой был сам побег арестанта. Попадут в него или не попадут, поймают его или не поймают? Нам очень хотелось, чтобы и не попали и не поймали.

Нет, не побежали мы, только втянули Лену в середину и замерли, прижавшись друг к другу тесно-тесно. Впрочем, теснились-то мы напрасно. Как только бежавший повернул к домам, с вышки стрельнули раза два и перестали. Стало очень тихо и гадательно-жутковато. Что-то будет? Несколько секунд была только тишина и черная на густо влажном небе фигура. Потом из-за тюрьмы выпластались четыре всадника. Но хоть и скакали наперерез, они не могли уже настичь беглеца — он был совсем близко от нас, от заборов, от садов с зарослями малинника, крыжовника, черной смородины. Мы, на что уж ориентировавшиеся в этих зарослях, и то поиски спрятавшегося в малиннике человека считали делом безнадежным. Поэтому, играя в казаки-разбойники «по всей улице», непременно оговаривались: не по садам. Безнадежное было дело — искать человека в наших садах.

Арестант заметил нас, подбежав почти вплотную. На мгновение приостановился, нагнулся, будто поднимая камень, метнулся к нам. Мы не шелохнулись. Из окно на лицо арестанта упал свет. Ни до ни после не видел на человеческом лице такой безнадежной усталости. И что самое жуткое, мне показалось, что на лице нет глаз. Нос, осевшие щеки, образующие над верхней губой полуовальную, очень рельефную морщину, а над щеками — две черные впадины. Человек издали замахнулся, пугая нас, и одновременно вильнул к калитке.

Видимо, всех людей он считал своими врагами и поэтому не мог уразуметь, что в тот момент мы не думали, что он — преступник. Был он для нас тогда тем, кем мы его видели — беглецом. А ребячьи симпатии всегда на стороне гонимых. Испугаться же мы не испугались. Мы знали, что в руках у человека ничего нет. Камня, за которым он нагнулся, на тогдашней нашей улице было не сыскать днем с фонарем.

Конвоиры подскакали почти тотчас же. Спрыгнули с лошадей и нырнули в ту же калитку. На ходу один попросил нас:

— Приглядите за конями, товарищи.

— В малинник он ушел, теперь не поймаете, — крикнул им вслед Петька.

Поймали арестанта на следующий день. Это мне сообщил дядя, который служил в тюрьме юрисконсультом. Сообщил, отвечая на мой вопрос, «да», хотя я был почти уверен, что он скажет «нет». Искренне огорченный этим «да» и мстя дяде за огорчение я посетовал расстроенно:

— Жалко человека.

Дядя посмотрел на меня очень серьезно и сказал с расстановкой, будто допуская меня к тюремному секрету:

— Он семью вырезал… Зарезал отца-инвалида и мать… Две дочки у них было, одной шесть лет, другая — грудная. Девочек топором зарубил; они проснулись, когда он в комоде деньги искал…

— Все равно жалко, — ответил я упрямо.