Надежда Чертова - Большая земля

Тут в репродукторе защелкало и захрипело так сильно, что голос надолго исчез. Надежда уже думала, что чтение сводки закончилось, как вдруг услышала:

— …на юге немцы значительно продвинулись…

Надежда перебирала бахромку на кофте, к горлу у нее подступали горячие волны, сердце колотилось. Ох как тяжело слушать эти фронтовые сводки, как трудно принимать в сердце прямые слова об отступлении, о перевесе сил у противника, о пропавших без вести, раненых и убитых сыновьях, братьях, отцах…

— Сколько войска против нас поднялось… — глуховато сказала она.

Дед переступил с ноги на ногу и согласился:

— Да, трудно.

Павел Васильевич промолчал. Не подумал ли он о своих сынах?

— Поедем, Надежда Федотьевна, — сказал он, не глядя на нее. — Поспешать надо…

Старик увязался с ними к колодцу, смирно стоял и ждал, пока Павел Васильевич взнуздывал лошадь. Перемятая песчаная дорога была так тяжела, что Павел Васильевич и Надежда, словно по уговору, зашагали рядом с телегой. Но и тут дед не захотел отстать.

— Проводить, что ли, немножко, — дружелюбно сказал он. — Посиди-ка день-то деньской один…

Он семенил рядом с Гончаровым, его клюка глубоко увязала в песке, но он как будто вовсе этого не замечал. «Легок на ногу», — мельком с завистью подумал Павел Васильевич.

— Ты сам, дедушка, кто же тут будешь? — спросила Надежда.

— Я-то? — Дед покопался в бороде жилистой рукой. — Я, значит, за кого хошь здесь состою: и за председателя колхоза, и за счетовода. Деревня, видишь, вся на поле. А меня согнали с печи, сюда поставили. Ведь это только говорится — сторож. Тут, милая моя, так выходит: всему делу голова. В телефон звоню я. Отвечаю в телефон за председателя я. Про фронт рассказываю, про сводки опять же я. Раза два аж самого Ивана Васильича принимал, на завалинке с ним сидел.

— Секретаря райкома?! — удивилась Надежда.

— Его, — с достоинством подтвердил дед и одобрительно добавил: — Ну-у голова!

Подвода свернула в другую улицу. Впереди блеснул Ток. Дед собрался рассказать еще о чем-то, как вдруг сонную тишину улицы разорвал отчаянный женский вопль; он несся из открытых окошек свежепобеленной избы.

Старик нахмурился и суетливо переложил клюку из одной руки в другую.

— Это Аннушка, бригадирша, — неохотно пояснил он, глядя в сторону. — Ужин сварить пришла, деток у нее целая пятерка. Малые все. Похоронную получила… третьеводни. Придет вот так, откричится и опять в поле. А зато там ни-ни, держит себя.

Они миновали последнюю избу, дальше дорога бежала между спелыми полями. Павел Васильевич сорвал колосок, обмял его, подул на ладонь.

— Пшеничка наливная, — заметил он.

— Да ведь дождичек нас не обидел, — с готовностью откликнулся дед. — А рожь, скажи ты, никудышная. Одно только понятие, что зерно, тела в нем никакого нету: камень…

— Уж как бы надо его нынче, урожай-то.

Все трое замолчали. К чему были лишние слова? У всех на душе одна и та же недремлющая боль: хлеб нужен до зарезу, а тут как раз неурожай…

Павел Васильевич остановил лошадь — надо было проститься с приветливым стариком. Дед, опершись на клюку, смотрел куда-то в светлую глубину поля.

— А ты, дочка, знаешь, отчего наша деревня Дубовкой прозывается? — неожиданно обратился он к Надежде.

— Нет, не знаю, дедушка.

— То-то. А я помню: во-он там, в логовине, дубовая роща росла. Первые-то наши избы ставлены бревенчатые. Мой прадед был тут садчиком, от него пошел весь наш дубовский корень. А рощу уж при мне свели.

Тут из степи донеслась песня. Ее пели тонкие, отлично слаженные голоса. Дед, просияв, снова обрел уверенный и важный вид.

— Это вот Аннушкины бабы. У них нет того, чтобы без песни: и плачут, и поют, и хлеб убирают… Ну, прощайте, заговорился с вами. Как бы в телефон не зазвонили.

Пески скоро кончились, дорога пошла ровная. Павел Васильевич и Надежда забрались на телегу, Чалая затрусила мелкой рысцой.

— Все у них как в нашем колхозе, — медленно произнесла Надежда. — Плачут, поют, работают…

— То-то и оно, — согласился председатель. Он, верно, думал о том же. — Всем нелегко.

— Какой хороший дед! — с восхищением сказала Надежда. — Может, и приврал чего, а все равно хороший. А мы не всех еще дедов на поле вывели. Хвощ, к примеру, дома сидит. И старая кузнечиха тоже дома. А дед Леска — на пчельнике.

Она стала перебирать деревню, улицу за улицей. Гончаров знал как свои пять пальцев старую Кривушу — теперь она называлась Пролетарской, — а Поветьева — Карабановку, по-нынешнему Пушкинскую улицу. Выходило, что Надежда права: набирался кое-какой народ. Правда, это были по большей части люди «с запятой». Взять, к примеру, Князя…

— В годах уж он, Князь-то, — задумчиво сказал Гончаров.

— А сам ты не в годах? — жестко возразила Надежда. — Нынче года не указ.

Они заговорили о полях, бригадах, участках; оба наизусть знали все тысячегектарное хозяйство «Большевика». Массивы пшеницы, которые предстояло убирать, были закреплены за тремя полеводческими бригадами. Но во всех бригадах не хватало людей. И машин не хватало: в «Большевике» работали только один комбайн и два трактора. Конных жаток было мало. Надо пшеницу жать серпами, косить по старинке, по-всякому надо убирать. Как можно скорее. Как можно лучше.

Впереди замаячило серое бревенчатое здание школы. Телега с грохотом покатилась по грейдерной дороге главной, Советской улицы.

— Ты, Павел Васильевич, пошли сейчас дежурного за бригадирами, чтобы после ужина в правлении собрались, — торопливо сказала Надежда. — А мне бы вот успеть ко всем этим сходить…

— Обожди, чего спешишь, — веско возразил Павел Васильевич. — Леска придет, надо только, чтобы жену привел… И кузнечиха придет, я знаю.

Чалая сама свернула в знакомые ворота и остановилась посреди просторного бригадного двора. Гончарни бросил вожжи на спину кобылке и живо слез с телеги, за ним спрыгнула и Надежда.

К ним тотчас же подбежал белоголовый парнишка, и взял под уздцы лошадь, спросил у председателя:

— Дедушка, распрягу, а?

— Давай. На конюшню отведи! — приказал Павел Васильевич.

И вслед за Поветьевой вышел со двора. Они зашагали по пыльной улице.

— Князя надо уломать, — сказал Гончаров, наставительно подняв кривой палец. — Он у всех как бельмо на глазу. Чуть что — на него показывают: «Князь не выходит, а я чем хуже его?» Только с ним не скоро сладишь. — Гончаров, усмехаясь, покачал головой. — Недаром сказано: Князь.

В тот же самый вечерний час, когда Гончаров и Надежда Поветьева вернулись из района, вдова Степана Ремнева, Татьяна, узнала, что старший ее сын Федор тяжело ранен и лежит в госпитале в большом городе Татарской республики. Письмо, написанное рукой медсестры, прочитал вслух младший ее сын Степан, рослый подросток, очень похожий на покойного Ремнева.