Надежда Чертова - Большая земля

— Далеко ли тот город? — спросила она.

— Далеко, мама.

— Сам, значит, не в силах писать.

— Наверное…

— Может, уж и рук нету?

— Ну, мама…

Татьяна смолкла, уставившись в темный угол, потом перевела на сына большие, темные, какие-то чужие глаза и глухо сказала:

— Ляг на повети.

«Оставь меня одну», — ясно слышалось в ее суровом голосе. Степан жалел мать. Но не привык он показывать свою сыновнюю любовь. Соскользнув с постели, взял с печи старенькую шубейку, выбежал из избы, единым духом взобрался на поветь. Раскинув шубейку на колком прошлогоднем сене, повалился ничком, тяжело сопя и кусая губы.

Татьяна сидела дотемна на той же скамье, прислушиваясь, как боль разливается в ней, затопляет ее всю. «Лягу в постель, накричусь», — думалось ей. Но не заплакала: слезы никак не могли пробиться наружу. Уже под утро кое-как добралась до постели, тотчас же заснула и увидела во сне Федора. Сын шел по плотине в новой расшитой рубахе, и она явственно услышала родной, радостно дрогнувший голос: «Мама!»

«В новом, веселый — не к добру», — подумала Татьяна, проснувшись и глядя в окно. Оно сверху донизу было залито розовым светом… Она заторопилась, вскочила, оправила юбки и снова туго повязала платок.

Заглянув на поветь, увидела там только распластанную шубейку: Степа убежал, наверное, к своему трактору. «Не разбудил, пожалел», — поняла Татьяна. И вдруг слезы так и хлынули из глаз.

Захлебываясь, то и дело утирая лицо руками, она связала в узелок темные лепешки, две головки луку, налила кувшинчик молока, подперла доской дверь и вскинула грабли на плечо.

В первые минуты, шагая по узенькой тропинке, видела все вокруг неясно, немо, как во сне, — покойный свет раннего солнца, соломенные перемятые крыши, ровную цепочку воробьев на проводах… Где-то совсем близко щелкал длинным бичом пастух и кричал козленок — совсем ребячьим, прозрачным, тоскливым голоском. Она перешла улицу, мягко утопая в пыли разъезженной дороги, миновала последнюю избу, огороженную стареньким плетнем, и перед нею необъятно распахнулась степь.

Всегда — сколько Татьяна себя помнила — ее радостно удивлял этот степной простор, вечный шелест трав и хлебов, вольный ветерок, прямые степные дороги, стремительно бегущие на край земли… Бывало, в прежние годы промается она долгую зиму в низенькой хатенке, в хлопотах, в нехватках, в ребячьем гаме, а ранней весной выйдет за деревню, и ахнет, и раскинет руки, и засмеется: вот она какая, степь, — нет ей конца и края.

И сейчас Татьяна жадно смотрела и не могла насмотреться: степь некруто подымалась к горизонту, солнечная, пестрая, золотая от нескошенных пшеничных полей, голубоватая от полынка, бархатно-черная от огромных квадратов пашни.

По дорогам и тропинкам изо всех улиц и проулков, освещенные красноватыми лучами солнца, двигались люди, по одному, по двое, небольшими группами, с косами или граблями на плечах.

Они, как и Татьяна, шли на поля: Утевка поднялась, видно, вся — от мала до велика.

Женщина порывисто вздохнула и зашагала быстрее. Сердце понемножку стало словно оттаивать, и в ней уже пробуждалось живое любопытство ко всему, что творилось вокруг.

Мимо, с силой нажимая на педали и пыля, промчался на велосипеде парень в темном просторном комбинезоне и в рабочей кепке. Следом за ним, тоже на велосипеде, прокатила Маришина дочь Даша, длинноногая, красивая женщина. Она стала трактористкой еще до войны, первой девушкой-трактористкой в Утевке.

Татьяна свернула с большака на узкую дорогу, что вела к оврагу. Много лет назад степь там разверзлась глубокой рваной трещиной, которая зияла темно и страшновато, потом заросла низким кустарничком, травой и цветами. Молодая Татьяна, бывало, бегала туда за сочной и вкусной травой дикушей. Целину теперь распахали вплоть до оврага. Но еще до войны трактористы и особенно комбайнеры шли сюда с неохотой: края оврага постоянно осыпались, и пашня и жатва получались с огрехами. Вот на этом-то участке нынче и определили убирать пшеницу вручную.

Татьяна скоро нагнала Авдотью Логунову и Катерину-кузнечиху, которые шли, тихо беседуя. Катерина, исхудавшая, старенькая, согнутая, говорила Авдотье тусклым голосом, сдерживаясь от слез:

— Теперь бы Ваню моего сюда… Вот жнец был! Это ведь я сбила его в голодный год — едем да едем. Смотришь, живой был бы, дома-то. С поезда нас сняли — он уж без памяти сделался… Тиф. Закрыл глаза на дальней сторонке. Сама виновата. А теперь вот и Павел… Вернется ли?

— Зараньше зачем горевать, — негромко отозвалась Авдотья.

Ей перевалило на седьмой десяток, а была она пряма и стройна, словно старость, сурово пригнувшая Катерину-кузнечиху, все еще щадила Авдотью: против своих сверстниц казалась она куда более молодой.

Татьяна поздоровалась с обеими женщинами и зашагала рядом.

— Да я разве откажусь, — сказала кузнечиха, взглядывая на Авдотью, потом на Татьяну слезящимися глазками. — У меня сын там… сколько силы моей хватит… Спасибо, вспомнили, позвали…

Катерина замолкла, и все оглянулись. Сзади, норовя их обогнать, косолапо шагал Князь; на плече у него поблескивала коса с широким крюком, за поясом болтался брусок. За ним неотвязно трусил черный лохматый пес.

— Здравствуй, Афанасий Ильич, — ровно сказала Авдотья, а Татьяна и Катерина поклонились.

Князь не произнес ни звука. Дотронувшись пальцами до картуза, он обогнал женщин и прибавил шагу.

— Прише-ол, — с удивлением протянула Катерина. — Кто же это его, медведя, пронял?

— Надежда, наверно, — с усмешкой проговорила Авдотья. — Она умеет.

«Надо бы сказать Авдотье Егорьевне про письмо», — подумала было Татьяна и промолчала. Но ей словно уже легче стало. Что же, всегда так бывает: горе властвует над человеком, пока он один; горе отступает, истаивает, когда выходишь на люди.

Николай Логунов, бригадир, ждал косцов на меже, нетерпеливо обратив к ним худое суровое лицо. Он сразу же пошел, припадая на больную ногу, к тому краю поля, с какого надо было зажинать. Остро отточенная коса колыхалась за его плечом: нынче он работал вместе со всеми колхозниками.

Нестройной гурьбой двинулись за ним косари и вязальщики. Здесь кроме Авдотьи, Катерины, Татьяны и Князя были кряжистый старик Иван Дмитрич Корягин со старшей дочерью, солдаткой Любашей Карасевой, Яков Хвощ, старик, не в пример Корягину, сухой и жидковатый, молодая Надежда Поветьева, Клюиха, Дилиган и зять его, раскосый, угрюмый Леска Бахарев.

Николай оглядел всю группу и сказал:

— Зачинай, Иван Дмитрич!

Корягин выступил вперед и снял косу с плеча.

— Анна, ступай за ним.

Это относилось к Анне Пронькиной. Пока Анна медлительно топталась у межи, прилаживая за поясом снопик свясел, Иван уже начал косить. Он не оглядывался, и в гуще колосьев, когда он упруго разворачивал плечи, только мелькала его белая неподпоясанная рубаха. Полоса жнивья обозначилась за ним широкая и ровная.