Надежда Чертова - Большая земля

Отмечены были в сводке и тракторист Степан Степанович Ремнев с прицепщиком.

Услышав свое имя, Степан спрятался за широкую спину матери, и, как люди ни пытались рассмотреть тракториста, они видели только Татьяну: она улыбалась сдержанно и гордо.

На первое место среди косцов и вязальщиц вышли Иван Иванович Бахарев и Авдотья Егорьевна Логунова.

— Вот они, старики! — оживленно зашумели на стане.

— Старый конь борозды не испортит.

— Мы с Дуней завсегда!.. — тонко вскрикнул Дилиган, размахивая длинными жилистыми руками.

Авдотья опустила глаза, но сердце у нее так и стучало. В который уж раз переживает она это счастье — благодарное признание ее труда в артели — и каждый раз волнуется, как молодушка: привыкнуть к этому, должно быть, невозможно.

— На втором месте Афанасий Ильич Попов… — нараспев прочитала Вера.

— Кто же это? Который Попов?

— Афанасий Ильич Попов, — старательно повторила Вера, — и вязальщица Татьяна Ивановна Ремнева.

По стану словно ветерок прошел:

— Князь! Князь! Ба-атюшки, да это Князь!

Сам Князь вздрогнул от этого шепота, густые брови косо взлетели на лоб, дремучие глазки уставились на румяную Веру, потом переметнулись на Татьяну.

Десятки раз ему приходилось слышать о том, как старательно работают другие. Но еще ни разу не случалось, чтобы это хоть в малейшей степени относилось к нему самому. Поэтому в первые секунды им овладело одно только удивление: «Не я, — должно, ошибка… Мало ли Поповых?» Однако по лицу Татьяны он видел, что ошибки нет. Учетчица уже читала о других косцах, народ пошептался насчет Князя — кто-то даже посмеялся скрытно, в ладошку, — и тут же все забыли о нем.

А он никак не мог собрать своих мыслей. И вдруг вспомнил о Лукерье: завтра она погонит его в огород — полоть картошку. Дура баба, только и знает — огород. А он — нет, не пойдет на свою картошку ни завтра, ни послезавтра. Словом, до тех пор, пока не уберут колхозную пшеницу. Мало того: Лукерью самое придется пригнать на поле… «У-у, гладкий черт, лосиха!» — с досадой подумал он о жене и, поднявшись, вышел из-под навеса.

— Эка распалило его, — произнес насмешливый женский голос. — До звона ушел…

Татьяна тоже встала.

— Что ж, и мне надо идти.

Тут она и увидела на дороге маленькую фигурку. «Ганюшка бежит, верно, к Авдотье…»

Но она ошиблась: это была младшая дочь Надежды Поветьевой, двенадцатилетняя Зоя.

Девочка мчалась во весь дух до самого стана. Надежда разговаривала с двумя подружками. Зоя с разлета открыла потную ладошку: на ладошке лежал примятый листок письма. Надежда сразу узнала знакомый, с мудреными завитушками, почерк мужа и смолкла на полуслове.

— Читала, что ли? — требовательно, изменившимся голосом спросила она.

— Папаня домой едет, — шепнула Зоя, глядя на мать исподлобья зеленоватыми беспокойными глазами. — Написано — по чистой отпустили.

Зеленоватые глаза и острое, мелкое, веснушчатое лицо девочки так близко и ощутимо напомнили Матвея, что в голове у Надежды словно вдруг помутилось. Она взяла с ладошки листок. Написано было всего несколько строк, и под ними тщательно выведена подпись.

Анна Пронькина, не поняв, в чем дело, закричала:

— Ба-атюшки… либо уж убитый?

Крик этот переполошил всех, кто еще оставался на стане. Когда Надежда подняла голову, она увидела, что стоит в тесном кольце женщин. На их худых, почернелых, напряженных лицах она прочитала такое тревожное участие к себе, что вдруг позабыла обо всем на свете, кроме того, что она сама вот такая же, как эти утевские бабы, солдатка, не отделимая от них ни в чем — ни в горе, ни в радости. Краска бросилась ей в лицо.

— Пишет, по чистой отпустили его! — сказала она сильным, грудным своим голосом.

— Значит, ждать теперь будешь? — осторожно спросила Авдотья.

— Да он уж едет, папанька! — звонко крикнула Зоя и снова взглянула на мать.

— Это тебе, Надя, плясать надо, — улыбаясь, сказала Авдотья.

Надежда опустила глаза, и все увидели на ее полном, румяном лице странное выражение нерешительности. «По чистой, — мелькнула тревожная мысль не у одной женщины. — Кто знает, какой он приедет?» Но об этом лучше не говорить.

— Ступай домой, приберись, лепешек хоть замеси, — посоветовала Авдотья.

Надежда преодолела волнение и сказала уже спокойно:

— Что ты, тетя Дуня, а снопы-то сами, что ли, свяжутся? Ночью приготовлю, успею, не сегодня же он приедет. Ну что же, наобедались, звонить надо.

Женщины разошлись одна за другой. На стане задержались только две подружки. Девушки по-своему истолковали и растерянность Надежды, и выражение нерешительности, которое промелькнуло у нее на лице.

— Не любит она его, вот честное слово, — шептала маленькая кареглазая, та, что вчера сидела в крапиве и плакала.

— Дурища ты, — возмущалась старшая, — может, теперь он безногий. А ты — «не любит»…

— Истинная правда, вот увидишь!

— Кто ее знает, — сдалась старшая подружка, — может, и не любит.

Стан наконец опустел, затих. Только в дальнем конце его, на прошлогодней, тусклой и взъерошенной соломе, спали разморенные жарой два жеребенка — чалый и светло-гнедой. Они так крепко и уютно переплелись телами, что снаружи была только одна острая чалая мордочка с сонно развешенными мохнатыми ушами и чуткими бархатными ноздрями.

Надежда пришла домой ночью. Девочки спали во дворе на одной кровати. Мать оправила одеяло.

В избе зажгла коптилку и присела у стола. На тарелке с отбитым краем лежал кусок темного хлеба: ее порция ужина. Отщипнув хлеба, она рассеянно пожевала, загасила коптилку, торопливо сбросила с себя одежду и растянулась на перине, постеленной девочками прямо на крашеном чистом полу.

Тело у Надежды ныло и гудело от усталости, но спать она не хотела. Вернее, не могла. «Матвеюшка!..» — шептала она и сразу словно погружалась в быстрые, беспокойные волны. Истекали, быть может, последние часы перед встречей: дверь вот-вот отворится, и… Как бы ни поломала, ни покалечила Матвея война, какой бы он ни пришел — все равно, один на белом свете у нее муж, отец ее детей.

Правда, жизнь у них сложилась не просто. Мысль о том, что у нее с Матвеем многое не договорено и не решено до конца и что все это еще впереди, то и дело пробивалась, словно ледяная струйка, сквозь нетерпеливую радость ожидания. «Ну что же, — говорила себе Надежда, — Матвей человек со всячинкой: хоть и отец своим детям, а в доме не хозяин». Рыжий, шумливый и даже грозный, но мелкий ростом и несильный — «мышь подколенная», как она однажды обозвала его в горячую минуту.

В тот давний год, когда Надежда, настояв на своем, отнесла заявление в колхоз, Матвей замолчал, отшатнулся от нее и стал в доме вроде безучастного гостя.