Надежда Чертова - Большая земля

«Надо бы хоть лепешек замесить», — думала Надежда и не могла не только подняться, но и пошевелиться. Она решила вздремнуть немного, потом затемно встать и испечь преснушки.

Много ли прошло времени, час, два или несколько минут, она не помнила. Открыв глаза, услышала неуверенный шепот:

— Надя, ты здесь? Надя!

В избе стояла темнота. Надежда вскочила, хотела крикнуть, но голоса не было. «Это я во сне», — смутно подумалось ей. Выставив вперед обе руки, она пошла к двери, вдруг столкнулась с Матвеем и тут только закричала.

— Наденька, чего ты! Напугалась! Наденька! — повторял он и все пытался обнять ее. — Девчонки-то где?

А она в темноте быстро, словно слепая, провела горячими руками по его плечам, зацепилась за солдатский ремень.

— Целый я. — В его голосе послышалась странная усмешка. — Здравствуй, что ли, женушка!

— Уж я как ждала… как ждала! — сказала она дрожащим голосом, приникая к нему сильным покорным телом.

Еще ночью, когда Надежда при слабом свете коптилки кормила Матвея ужином, она увидела, что на правой руке у него недоставало трех пальцев, — ложку он держал большим пальцем и мизинцем.

— Осколком снаряда счистило, — равнодушно объяснил он. — А так я весь целый.

Он еще не привык писать покалеченной рукой, поэтому и прислал такое коротенькое письмо.

— Ничего, привыкнешь, — обронила Надежда.

Матвей быстро взглянул на нее.

— Ни к чему мне это.

Она не поняла, что именно он хотел сказать, но промолчала: расспрашивать сразу было неудобно.

Надежда по привычке проснулась рано утром и хотела незаметно уйти. Но Матвей открыл глаза и тихо спросил:

— Куда?

— В бригаду, — не сразу виновато ответила Надежда.

— Ты кто же теперь? Бригадир?

— Нет. Это я на уборке только… А так фермы все у меня. Председателем у нас Гончаров Павел Васильевич, старик. И еще я — секретарь партийный.

— А-а, — неопределенно протянул Матвей, и сердце у Надежды болезненно стукнуло.

— Никак мне, Мотя, невозможно дома остаться…

— А я ничего не говорю.

Матвей сел на постели, и тут только Надежда увидела, какой он серый и постаревший. Надо бы хоть поговорить с ним толком, а то получается вовсе нехорошо.

— Война-то страшная идет? — спросила она, с жалостью глядя на его скулы, туго обтянутые кожей.

— Такой еще не было. Это мне фарт вышел: пальцы — чего они, много ли стоят. Руки и ноги кругом слетают… — Матвей повертел перед глазами своей калечной рукой и как-то нехотя, криво, незнакомо усмехнулся. — Привезли бы тебе в тележке эдакий обрубок, без рук, без ног, только что живая душа в нем… Поди, страшилась, думала, а?

— Думала. — Надежда опустилась на скамью, переплела под грудью сильные загорелые руки. — Ну и приняла бы, стала бы ходить, как за дитем…

— Все вы так говорите. В госпитале таких «самоварами» звали… Эх!

Надежда терпеливо ждала, помалкивая.

— Не чуяла ты, сколько раз я тебя там звал, кричал, а, Надя?

Его глаза, усталые, с кровавыми прожилками, вдруг так блеснули, что Надежду словно ветром снесло со скамьи. Она села рядом с Матвеем, спросила с испугом:

— Ну, ну, Мотя?

— Из окружения выходили почти целый месяц… под Вязьмой… Город такой есть, то есть был, — торопливо, с болью, сбивчиво заговорил Матвей, в упор глядя на нее все теми же странными глазами. — Спасибо, командир строгий попался… вел и вел. Клюкву жевали, траву, коренья, на себе раненых волокли… хоронили. Два или три раза совсем каюк нам выходил: в кольцо сжимали. Я берег для себя последнюю пулю. Да и все так. Вот гляди… — Он схватил свою гимнастерку и левой рукой, почти разорвав нагрудный карман, неловко вытянул из него коротенькую гладкую пулю. — Вот она… два раза… уж и перекрестился… уж и патрон в ствол загнал… вот и звал тебя: прощался.

— А тот командир живой остался?

— Нет. Шальной пулей… прямо в висок, уже на виду у наших.

— Командир тот, наверное, был коммунистом? — спросила Надежда.

— Да.

— Вижу.

Матвей хмуро опустил голову. Так. Значит, Надежда поняла его по-своему. Не зря ли он звал ее в страшную минуту?

Но Надежда взяла его за руку, мягко разжала ладонь.

— Дай спрячу пулю на память. Жалко-то как мне тебя, Мотя!

Вот они, бабы, пойми их…

Надежда разбудила старшую дочь, велела ей идти в избу, к отцу, затопить печь, испечь преснушки.

— Потом на поле приходи, — наказывала она Вере, которая обрадованно и нетерпеливо натягивала на себя пестрое платьишко. — А отец пусть отдыхает.

Она прикрыла за собой скрипучую калитку, постояла, задумчиво глядя на пыльную дорогу. Надо бы спросить у Матвея, как же он думает жить дальше. Впрочем, пока пусть отдыхает.

Она зашагала было по тропинке и вдруг снова остановилась. Нет, и все-таки что-то не так…

Старенький, насквозь пропыленный газик, мягко ныряя по жнивью, подъехал к току и остановился. Из машины вышел высокий худой человек в защитном костюме. Он надвинул фуражку на глаза, от солнца, осмотрелся и сказал:

— Здравствуйте, товарищи!

На току было шумно — работал трактор, гудели молотилки, стучала веялка, и голос приезжего расслышали только немногие. Женщины перестали крутить тяжелую ручку веялки, ответили вразброд:

— Здравствуйте.

Авдотья поднялась с земли — она отгребала зерно легкой лопаточкой — и поклонилась:

— Здравствуйте, пожалуйте.

— Это первая бригада? — спросил приезжий, невольно обращаясь к Авдотье.

— Первая. Николая Логунова. А вы сами откуда будете?

— Я из района.

Он наклонился, сунул ладонь в кучу зерна, в сыпучую глубину, помедлил.

— Не греется?

— Когда же греться? — возразила ему Анна Пронькина своим резким голосом. — Из-под веялки прямо на воз — и айда…

Приезжий выпрямился, внимательно взглянул в сумрачное лицо немолодой женщины.

— Как же иначе? Нам дороги каждая минута и каждое зерно.

Сумрачная женщина хотела что-то возразить.

— Помолчи, Анна, — сурово оборвала ее Авдотья, и на лицах у женщин промелькнули странные усмешки.

— Я секретарь райкома, — сказал приезжий. — Зовут меня Иван Васильевич. Фамилия Сапрыкин.

Он сдержанно улыбнулся, и все увидели, что секретарь совсем молод: у него были светлые глаза в густых ресницах и белозубый мальчишеский рот. Только худ он был необычайно.

— В «Большевике» в первый раз, — добавил он с той же открытой улыбкой. — Знаю только одну Поветьеву.

— Теперь вы, значит, и есть самый главный секретарь? — спросила Олена Соболева.

Ее толстое безбровое лицо выразило неподдельное изумление. Она было подумала, что это приехал человек из военкомата или с самого фронта: на нем и сапоги командирские, и вся выправка изобличает военного.

— Я и есть, — коротко ответил он.