Надежда Чертова - Большая земля

— Недавно заступили? — спросила Наталья.

— Дней пять.

Сапрыкин приехал сюда, в далекий степной район, прямо из госпиталя, еще не обжился, не привык к тому, что стал секретарем райкома, и в глубине души крепко надеялся вернуться в свой полк.

— А где же у вас тут Поветьева? — спросил он, оглядываясь.

— Надежда у молотилки. Задавальщицей встала нынче.

— Задавальщицей? — озабоченно переспросил Сапрыкин. — Заменить бы надо.

— Заменят, если нужно, — спокойно вмешалась Авдотья. — Наташа, сходи-ка.

Наталья отделилась от группы и зашагала к молотилке, над которой стояло серое облако пыли.

— Вас, бабушка, слушаются, — с улыбкой обратился к Авдотье секретарь.

— Да ведь уж старая я.

— Авдотья Егорьевна у нас, у баб, в матках ходит со старинных лет, — вставила Татьяна Ремнева.

Секретарь взглянул на ее худое, суровое лицо, потом на Авдотью.

— А песенница тут у вас есть в Утевке… мне говорили… Это что же, другая Авдотья Егорьевна?

— Уж и про песни узнал, — стеснительно пробормотала Авдотья.

Ее перебили женщины:

— Она и есть.

— Одна такая у нас.

Авдотья стояла перед Сапрыкиным молча, сложив руки на груди, прямая, синеглазая, со слабым старческим румянцем на худых щеках.

— Вот и отлично, — медленно сказал секретарь, внимательно ее разглядывая. — У меня к вам дело есть. Ну, об этом после. Побеседуем, товарищи, — обратился он ко всем женщинам.

— Да вы присядьте, вот хоть на пшеничку, — по-хозяйски, с достоинством пригласила его Авдотья.

Женщины спросили у секретаря, как там, на войне. Сапрыкин ответил не сразу.

— Что же, товарищи, вы сами слышите сводки с фронта. Пока тяжеловато. Похоже, завязывается большое сражение возле самой Волги.

— Ну и как?

Это спросила молоденькая веснушчатая девушка и смутилась, спряталась за спину полной женщины.

— В победе нашей даже сомневаться нельзя. Но достанется она нам дорогой ценой.

— А вы, товарищ секретарь, сами были на фронте? — спросила та же конопатая девушка, и Сапрыкин подумал: «Не так-то уж она конфузлива…»

— Если не считать госпиталя — прямо оттуда.

Худое лицо Сапрыкина словно затуманилось.

— Скучаешь по армии, Иван Васильич? — тихо заметила Авдотья.

Сапрыкин улыбнулся, но как-то через силу.

— Скучаю. Ну хорошо. Перейдем к нашим делам. Кто у вас председатель? Гончаров?

— Павел Васильевич только-только тут был. Во вторую бригаду поехал, — сказала Любаша Карасева. — Кого бы послать за ним?

— К чему посылать? — успокоил ее Сапрыкин. — Я заеду во вторую бригаду. Как вы тут с ним? Ладите?

Женщины переглянулись, замялись. Давно уже не было так, чтобы у них спрашивали, каков председатель, да еще без него: значит, отвечай напрямик.

Вот если б года три назад спросили у них насчет председателя Назарова, пьяницы и никудышника, было бы что сказать! А на Гончаровых, на сына и на отца, у них в колхозе обиды нет. С Петром Гончаровым, с молодым, правда, куда лучше было: тот всему делу голова. Старику трудно, не те годы, и характером он жидковат…

— Председатель, какой он ни есть, выше головы не сигнет, — угрюмо проворчала Анна и, зачерпнув горсть зерна, протянула его секретарю. — Председатель хлебушка не родит. Гляди, какой он — ни тела в нем, ни духу.

На этот раз Авдотья ее поддержала.

— Ты, Иван Васильич, про нашу боль спроси, — сказала она своим низким голосом, отличным среди общего говора. — Земля у нас родить перестала.

По тому, как вдруг смолкли женщины, Сапрыкин понял: говорит Авдотья о самом наболевшем.

— Сказывай, Авдотья Егорьевна, — жалобно попросила кузнечиха, подпирая щеку кулаком.

— Гляди, как она, матушка, горит. — Авдотья широко обвела рукой степь. — Трещинами вся исходит: просит пить. Нашей ли земле не родить? Чистый чернозем! Бывало, в урожайный год рожь белая стоит, стебель к стеблю: уж и тот не проползет! Начнешь жать, сноп со снопом рядом ложится. А пшеничка крупная, как умытая: не хлеба — море разольется. А теперь посчитай-ка — последний урожай, как ему должно быть, сняли в тридцать седьмом году, тому пятый год пошел…

— По семь кило тогда получили!

— С тех пор ополовинились!

— Там война идет, — возвысила голос Авдотья, взглядывая на чистую синюю линию горизонта. — Ты не думай, Иван Васильич, мы понимаем. Где покричим, где поворчим, а свое дело сделаем. Ну, а земля-то наша? Ведь как ни ходишь за ней, как ни убиваешься, а хлебушко — вон он какой… надсада одна.

— Агрономы говорят — пустыня наступает, — не совсем уверенно повторил Сапрыкин фразу, услышанную им в области. — Раньше дорогу ветрам перегораживали леса. А теперь их свели.

— Леса… леса… — с грустью повторила Авдотья.

— Заговорили они вас, Иван Васильич, — услышала она за своей спиной сочный голос Надежды Поветьевой. — Николай Силантьич сейчас придет: с молотилкой там не ладится. Старье, Иван Васильич, а не машины. Веялка тоже вон вся на гвоздиках да на веревочках.

Сапрыкин поднялся, Надежда подала ему руку. Она, верно, спешила и не успела умыться. Темные полосы пыли подчеркивали горькие морщинки возле рта и на лбу, волосы, выбившиеся из-под платка, казались пепельными, седоватыми. Она улыбнулась, но в ее больших карих глазах Сапрыкин сразу же приметил выражение усталости или затаенной тревоги.

— Присядь с нами, товарищ Поветьева, — сказал Сапрыкин, задерживая руку Надежды в своей руке. — Скажу вам про главное дело. Вот что, товарищи женщины. Через несколько дней в Утевку привезут детей, сто человек из Ленинграда. — Сапрыкин остановил внимательный взгляд на Надежде. — Это голодные, больные ребята. Надо разместить их, накормить. Они будут жить у нас. До победы будут жить. Ленинград, вы знаете, в блокаде. Там люди голодают. Город обстреливают из дальнобойных орудий, бомбят с воздуха. Ну, стало быть, надо детишек принять.

— Примем, Иван Васильич, — сказала за всех Поветьева, и голос у нее невольно дрогнул.

— Господи, чего это делается-то!.. — сраженно пробормотала кузнечиха и порывисто вытерла глаза смуглой рукой.

Женщины заговорили одна за другой, посыпались вопросы и советы. Единственное большое помещение в Утевке — двухэтажная школа — было занято: шли первые дни сентября, началось учение.

Надежда вспомнила: перед войной правление колхоза взялось приспособить бывший дегтевский пятистенник под четырехклассную школу. Сруб переложили заново и только не успели покрыть.

— Считайте: четыре больших класса, еще учительская да комната сторожихи — тут можно кухню сделать, вмазать котел, плиту сложить, — неторопливо говорила Надежда, и женщины дружно с нею соглашались. — Только вот крыша не покрыта. А что, бабы, у нас, кажется, и железо есть?

— Есть листы, наш Петр Павлович вон какой запасливый…