Николай Чаусов - Сибиряки

Но вот все успокоились, стихли. Сотни пар глаз, внимательных, напряженных, сердитых и добрых, уставились на поднявшегося из-за стола Танхаева.

— Товарищи! Плохо начали ледянку мы. Совсем плохо. Дед-мороз подвел! Позор!

По залу прошел легкий смешок. Ожили лица.

— Совсем как наш уважаемый… вот товарищ Листяк. Тоже прогул сделал, товарищей подвел, верно?

— Верно!

— Не в Листяке дело!

— Судить его, деда-мороза!..

Танхаев поднял руку, широко улыбнулся.

— Кто сказал: судить? Верно сказал! А мы, товарищи, не судили. И не будили, товарищи! Дед-мороз храпел, мы тоже спали, однако. Был грех такой?

— Был!

— Крой дальше, Наум Бардымович!

— Тихо! Дайте высказать человеку!..

Поздняков вздохнул. Далеко не мудрое, но веселое вступление Танхаева будто расковало его всего, увело от удара.

— Разбудили деда-мороза мы. Хорошо сделали? Хорошо. Работа пошла — никто такой еще не видал! Все графики обогнали! А потом… — Танхаев развел руками, испытующе оглядел снова стихших водителей. — Однако, говорить будем, как с наледью воевать будем? Как перевозки спасти? Или виновников искать будем, а перевозки подождут? О них другие пусть думают?..

— Дело будем решать, Наум Бардымович! — выкрикнули из зала. — А виноватых искать — без нас охочих много найдется. Да и нашлись, похоже…

Одобрительный, веселый гул прошелся по рядам, выкатился на сцену. Перфильев нахохлился, закрыл блокнот.

— Товарищ Рублев, говори! — неожиданно сказал Танхаев, оборотясь к первому ряду.

И этот внезапный поворот в ходе собрания окончательно сбил с толку Позднякова, сидевших рядом с ним Перфильева и Теплова.

Твердой уверенной походкой Рублев поднялся на сцену. Встал рядом с трибуной.

— Вы меня знаете.

И сразу несколько голосов:

— Знаем!

— Говори, Николай!

— Давно не слыхали!..

— Давно, верно, — улыбнулся Рублев. — Время не было. — Вспыхнул смешок, и опять стихло. Внимательные, серьезные липа.

— Я не люблю… — Рублев выразительно повертел в воздухе кистью. — А когда прямо сказать нельзя было — молчал. Теперь скажу. — Он повернулся к сидевшему близко от него Перфильеву.

— Вам скажу, Никон Сергеевич.

Настороженный, неласковый шепоток пробежал по рядам. Перфильев, заметно краснея, напряженно уставился на Рублева.

— Вот вы из Москвы теперь приехали, Никон Сергеевич. Комиссия треста, — продолжил Рублев после некоторого молчания. — А зачем? Беде нашей помочь или… как тут сказали… виноватых у нас ищете?

Перфильев, запылав, оскорбленно оглянулся на Теплова, привстал, но Рублев опередил его.

— Нет уж послушайте, доскажу прежде. Вы, Никон Сергеевич, помню, и раньше мастер были рты затыкать, если не по вам что. И помощники ваши, вроде Сидорова, старались. А нас, шоферов, и за людей не считали, пожалуй, а уж где там товарищами. Само слово «товарищ» на языке вашем обидным, бывало, казалось нам…

— Это оговор! Злопыхательство!..

— Правда это! Кто скажет, что вру?

Зал задвигался, загудел ульем.

— Верно, Николай! Правда!

— Дайте досказать Рублеву, товарищи!..

Танхаев постучал по графину, кивнул, когда примолкли в зале, оратору. Рублев перевел дух, как от трудной работы. И снова Перфильеву:

— Кем мы были при вас, Никон Сергеевич? Болтами, единицами, рабочей силой. И никто при вас в душу нашу не заглянул. А вот он заглянул, — ткнул рукой в воздухе Рублев в Позднякова. — Он нам наши людские права вернул, хозяевами нас сделал…

И снова гул одобрения прокатился по залу. Рублев осмелел.

— Теперь каждый честный шофер больше доверия получил, чем при вас мастер или завгар, скажем. Теперь мы решаем, какой ремонт делать надо, когда в капиталку сдавать машину, какую ее из ремонта принять — мы, хозяева! Верно, шалопаям такого доверия нету, лихачам тоже… Теперь мы за технику, как за себя, стоим. Нашей она стала, техника, не казенной! И на спуск трассы не один Поздняков решался, Никон Сергеевич, как вы изволили людям нашим внушать. Мы все сообща это решали. И ездили. И план перекрыли. И радовались все вместе… Разве не так?

— Так, Николай Степанович!

— Здорово работнули!

— Всегда бы так!..

Рублев резко обернулся на последнюю реплику, крикнул:

— Всегда так будем, товарищи! Верно! Потому как мы теперь силу свою обрели. И в Заячьей пади обходной путь пробьем, и грузы доставим… Пробьем, товарищи?

— Пробьем!..

— Саперов бы нам на подмогу! А дорогу чего не пробить!..

Танхаев встал, легонько ткнул в бок Позднякова:

— Пиши: саперный взвод надо. — И в зал: — Мало — пробьем! А вот как пробьем? Кто еще говорить будет?

В тот же вечер Перфильев отправил телеграмму в Москву:

«Положение перевозками катастрофическое тчк Решаем пробивать обходной путь Заячьей падью тчк Другого выхода нет тчк Райком поддержал тчк Коллектив тоже тчк Сообщите согласие

Танхаева уже выходила с базара, как вдруг почувствовала, что кто-то дернул сзади ее сумку. Фардия Ихсамовна обернулась и ахнула: в нескольких шагах от нее бился в сильной руке мужчины маленький оборванец. В другой руке, которую тот высоко держал над головой, торчал из разорванной газеты кусок баранины.

— Ай-ай, мясо мое украл! — вскрикнула Фардия Ихсамовна и, подбежав к мужчине, схватила из протянутой к ней руки баранину, от волнения даже забыв поблагодарить человека.

А вокруг них уже быстро росла толпа любопытных. Откуда-то появился милиционер.

— А-а!.. — кричал и рвался из рук оборвыш.

Мужчина и Танхаева рассказали милиционеру, как было украдено мясо и как удалось поймать вора.

— Голодный, поди, — раздался из толпы чей-то сочувствующий женский голос.

— Голодный! Из детдома убег! Бить таких, чтоб на чужое не зарился! Работать заставить!..

— Ребенок же! Чего он наработает-то!..

Милиционер ловко и цепко взял мальчика за рукав, повел с базара. Мужчина и Фардия Ихсамовна пошли рядом. Толпа нехотя расступилась. Воришка вопил громко, пронзительно, размазывая по щекам слюни и слезы. Шапка его то и дело падала под ноги, и милиционер, поднимая, нахлобучивал ее на рыжую, как огонь, лохматую головенку.

На улице, куда вывалилась из ворот вся процессия, воришка рванул с себя шапку, швырнул в снег, забился и заорал с новой силой. Милиционер хотел взять мальца на руки, но тот оглушительно завизжал и впился в его руку зубами. Милиционер отдернул руку, едва не упустив сорванца. Кровь быстро залила перчатку, закапала на снег. Без шапки, с развевающимися на морозном воздухе рыжими лохмами и размазанными по лицу грязью и кровью мальчик дико вращал глазами и орал. Толпа, сопровождавшая их, загудела. Со всех сторон в адрес милиционера, Танхаевой и мужчины посыпались упреки, насмешки, ругательства. Женщина с белой корзинкой теребила за рукав шинели упрямо молчавшего милиционера.