Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Говорите, что вам нужно, и я уйду.

— Я же сказал вам: мне нужно, чтобы вы со мной просто посидели. Не сердитесь. Послушайте лучше, о чем вызванивают цикады.

— Ого! Да вы романтик.

— Я монтер. Или, как меня здесь громко называют, электрик. Ну, а вы чем занимались на большой земле? Вы смахиваете на художницу или на актрису.

— Учительница. Была…

— Почему была?

— Неужели не понимаете?

— Ладно. Пусть на год, на три — осечка. Ну и что? Вы же вернетесь в школу.

Он это сказал таким тоном, как будто все зависело от нее.

Она понимала: его слова ровно ничего не значат, и все же, наперекор здравому смыслу, на какой-то миг поверила его словам.

— Костя, у вас есть что-нибудь заветное? Ну, о чем бы вы мечтали с детства?

— Есть. Вас поцеловать.

— Костя!

— Не буду. Буду тихим, как море в штиль. Только не уходите. Между прочим, помните Багрицкого: «…Но я — человек, а не зверь и не птица…»

Немного помолчали.

— Я еще мальчишкой мечтал отправиться в кругосветное путешествие. Я из-за этого и в моряки подался.

— Вы были моряком?

— По совместительству с римским папой.

— Расскажите о себе.

— Ну, не притворяйтесь, что вам интересно!

— Я не умею притворяться.

— Тогда слушайте. — Он начал говорить суховато, как будто говорил не о себе. — Отец был моряком. Потерял я его шести лет. Мы жили вдвоем с матерью. Учился я, как и все мальчишки: из кожи не лез. Смешно: даже когда знал, не поднимал руки, считал, что только подлизы поднимают руки. Любил географию и физику. Географию у нас преподавал, теперь-то я понимаю, превосходный учитель. Мы его звали Гео-Граф. Если мы уж слишком начинали шуметь, он, снимая очки, говорил: «Дети, я возмущен вашим поведением». Он никогда на нас не кричал. Ни в одном учебнике не было того, что он нам рассказывал. Это уж мы проверяли. Физику преподавал фронтовик. Моряк. Он говорил, что человек, не знающий физики, не может быть полноценным. А мы хотели быть полноценными. Он оборудовал в школе мастерскую, хотя тогда еще производственное обучение в программу не входило. Как видите, мне это в жизни пригодилось.

Когда был в девятом классе, у меня объявился отчим. Я его возненавидел за то, что он стал мужем моей матери. У меня появилась к ней… брезгливость, что ли. Я не был наивным мальчиком. Но до этого мать для меня была святыней.

Я заявил, что у меня отец один. И это ничего не значит, что он погиб. И убежал. Через неделю милиция торжественно доставила меня домой. С этого дня я стал усердно доказывать, что меня не так-то просто воспитывать. Я подлил в водку уксусу. И тихо злорадствовал, увидев, как у него перекосилась морда.

Напихал ему раз червей в карман пальто. Прятал карты. Он любил играть в преферанс. Когда ему надо было вечерами работать, он был лектором, — в доме перегорали пробки.

По глупости мальчишеской я надеялся выжить его из дому. Ей-богу, верите: меня, мальчишку, бросало в дрожь от ненависти к нему. Даже от звука его голоса.

Я загнал на барахолке часы, свой велосипед, костюм и удрал на Камчатку. Парень я был здоровый. Пошел в матросы. Плавал на рыболовецком судне. Там я узнал, почем фунт лиха. Дома-то я не привык трудиться, а там пришлось попотеть. Затем служба на флоте. Занесло меня на Север. На службе и заболел. Глупейший случай. Во время штормяги одного матросика снесло в море. Ну, я за ним и окунулся. В общем, схватил воспаление легких. Тут-то я и попал в объятия госпожи чахотки. Когда человеку плохо, он первым долгом мать вспоминает. И я вспомнил. Совесть заговорила. Написал ей. Ответил отчим. Она умерла от туберкулеза. Конечно, я виноват. Тосковала она по мне. А я, идиот, себя гордым считал. Как же, помощи не прошу. И раз никому нет дела до меня, так и писать не буду. Страдалец несчастный! Так меня смерть матери перевернула, что я больше года в госпитале провалялся.

Потом меня демобилизовали. Путевку в зубы — и отправили в Крым.

Григорий Наумович сказал: «Оставайся в Крыму, если хочешь быть здоровым». Пришлось пришвартоваться здесь. В плавание меня из-за болезни не брали. Пошел землю кайлить. Никак не мог привыкнуть, забывал, что больной. Перестарался. Если хотите знать: старушка, у которой я жил на квартире, три месяца меня выхаживала. И ведь за здорово живешь. Мне хлеба не на что было купить. С Григорием Наумовичем они меня кормили. Поднялся и сказал себе: черта с два! Не меня чахотка доконает, а я ее! Доктор и надоумил в электрики пойти. Он, хоть и говорит, что ничего за меня не хлопотал. Но меня он не обманул. Устроился в санаторий… Вот и все…

— Костя, а вас не тянет отсюда? Ведь где-нибудь на заводе…

— Я не унижался бы до починки утюгов, так? — закончил за нее Костя. — Во-первых, я хочу окончательно вылечиться. У меня еще весной был небольшой рецидивчик.

— Вот видите: выходит, не совсем Крым излечивает.

— Ерунда! Все было по моей вине. И потом — не могу я уехать от моря. Я же родился на море.

Он замолчал. Ася сорвала веточку самшита и стала машинально обрывать жестковатые листочки. Он, видимо, ждал, что она о чем-то его спросит, но она не спросила, и он заговорил.

— А вообще-то обленился. Не для кого стараться.

— Учиться не тянет?

— У меня нет аттестата. А садиться в двадцать шесть лет за парту…

— Стыдно!

— Если вы хотите меня перевоспитывать, боюсь, что из этого ничего не получится. — Он помолчал, а потом, видимо, несколько уязвленный, сказал: — Я не считаю, что позорно быть простым работягой.

— Я не говорила, что позорно. Если человеку по силам делать больше — он должен это делать.

— А сами-то вы следуете этому правилу?

Костя встал и, отойдя от скамейки, прислонился к дереву. Чиркнула спичка.

— Ну, я все о себе и о себе. Расскажите вы что-нибудь. Если доверяете.

Ася молчала.

— Если не хотите, не надо. — Огонек папиросы прыгнул вверх.

— Я… У меня был муж… Ну, а потом… Мы разошлись. Но я все равно его… люблю. — Она умолкла.

— Кажется, я совсем вас заморозил. Пойдемте.

Солнце заливало веранду. На столе под салфеткой стоял завтрак. Ничего себе — одиннадцатый час. Ася поднялась, натянула халатик. Подумав, открыла шифоньер. Вот спасибо Александре Ивановне. Позаботилась. Ася надела ситцевое платье. Широковато немного. Не важно. Затянем потуже ремешок. Как это у Светлова? «Наши девушки, ремешком подпоясывая шинели…» Они-то — эти девушки, что «на высоких кострах горели», — не покорялись обстоятельствам.

Ася прошла по веранде и вдруг поймала себя на том, что насвистывает. Свистеть ее научили мальчишки еще в детском доме.

«Интересно, видно ли отсюда скамейку, где мы сидели ночью?» — подумала она и подошла к перилам. Скамейку скрывал куст шиповника.