Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Все порядок, — сказала Соня на молчаливый вопрос. — Вера Павловна не велела, я сама. Воронова из двадцать седьмой сильно плачет: «Переливание сделали, теперь помру». Зовет, чтобы вы пришли. Я не хотела, а потом подумала, что рассердитесь, если я вас не позову. Правильно я сделала? Уж очень сильно плачет.

— Правильно, Соня!

Через полчаса в кабинет зашла Мария Николаевна.

— Уже кончилось? — удивилась Анна.

— Спаковская никому не дала слова сказать, — усмехнулась Мария Николаевна.

В дверь просунул голову Костя:

— Железный вы дали нокаут, доктор! — и тут же исчез.

— Вы очень хорошо говорили. Очень!

Мария Николаевна закурила и немного помолчала; потом, медленно, как бы пробуя каждое слово на ощупь, заговорила:

— Вам этого Королева Марго не простит, — и так как Анна не отозвалась, добавила: — Мы ведь непогрешимы, а вы в присутствии представителя позволили заметить, что король-то голый.

Мария Николаевна вытащила из кармана жакета новую папиросу и прикурила ее от старой.

По коридору простучали каблучки.

— А вам любопытно было бы посмотреть, как Спаковская ловко свернула собрание. Внесла предложение прекратить прения под тем предлогом, что нужно до кино проветрить зал. Резолюцию поручили доработать президиуму совместно с Мазуревичем. Ловко? Через месяц нам ее зачитают, а к тому времени страсти притихнут. Знаете, к чему она свела ваше выступление?

— К чему?

— Вы разволновались, мол, и наговорили под горячую руку много лишнего.

В дверь постучали. Вошел Журов.

— Я пойду. — Мария Николаевна поднялась. — Пора сына кормить.

Они остались одни.

— Между прочим, ваша сестра не очень-то меня долюбливает.

— А вам непременно нужно, чтобы вас долюбливали?

— Вовсе не обязательно. Ну, что вы так на меня смотрите?! Вы сегодня здорово Тасечку отхлестали. Ей давно надо было разъяснить, что она такое.

Засунув руки в карманы пальто, он прошелся по кабинету.

— Но сказать об этом на собрании вы не нашли нужным. Так же, как и о своих промахах начмеда. Она же под вашим руководством.

— Терпеть не могу покаянных речей. Я неловко себя чувствую, когда кто-нибудь публично изрыгает на себя хулу. Виновен — исправляй на деле.

— Мне нужно пойти навестить моих больных, — Анна взглянула на часы.

— Почему вы не хотите как-нибудь заглянуть ко мне? Боитесь сплетен?

— У меня нет времени.

— Наденьте плащ. Дождь, — накинув на нее плащ, он задержал свои руки у нее на плечах.

Анна молча отстранилась.

Сначала он курил, о чем-то размышляя, а когда свернули в темную аллею, сказал:

— А в общем-то Тасечка не гак и виновата. Врач должен уметь думать, а ей нечем думать. У нее в коре мало извилин.

— Значит, за такого врача должен думать начмед. Если у него хватает извилин.

— Благодарю.

— Дальше меня не провожайте.

Они остановились в конце темной аллеи. В кустах за кипарисами шлепал невидимый дождь.

— Анна, а что если завтра заставлю Филимоновну подать заявление об увольнении?

— Это не выход. Ее возьмут в другой санаторий. У нее есть стаж — тринадцать лет. И в другом санатории она будет так же бездарно врачевать.

— А какой выход? Проверять каждый ее шаг? Послать ее учиться?

— И то и другое. К сожалению, не в наших возможностях отобрать у нее диплом.

Помедлив, Журов сказал:

— Знали бы вы, Анна, какая на меня сегодня мерехлюндия напала! Ужасно не хочется с вами расставаться, — он взял ее руку в свою.

Она отняла руку и шутя сказала:

— К сожалению, меня ждут более тяжелые больные.

И пошла, не оглядываясь, но чувствовала, что он стоит и смотрит ей вслед. Вернуться? А зачем?

Поздно вечером позвонил Григорий Наумович. Конечно, она права. Давно следует такие явления вытаскивать на свет божий. Тут деликатность пагубна. О, совесть у таких горе-врачей молчит. Самое ужасное, что Таисья Филимоновна считает себя пострадавшей. Как же, она убеждена в своей непогрешимости. Высказав все это, Вагнер замолчал и, отдышавшись, добавил:

— Теперь Спаковская начнет вас выживать. Вы меня поняли?

— Вы паникер, Григорий Наумович! Никто никого не будет выживать.

На другой день Спаковская уехала на совещание в Одессу. Таисья Филимоновна перестала с Анной здороваться. По секрету Журов сообщил ей: «„Королева“ устроила легкую баню Тасечке. Даже золото ее потускнело».

Вернувшись, Спаковская вызвала к себе Анну.

Маргарита Казимировна встретила Анну с приветливой улыбкой. У нее была одна особенность: улыбался рот, а глаза, полуприкрытые веками, из-под коротких темных ресниц смотрели спокойно, без тени улыбки.

Главного врача интересовало все: довольна ли Анна сестрами? Каково состояние тяжелобольных? И что она думает назначить им в дальнейшем? Возможно, для кого-нибудь нужен ринофон или циклосерин? Если нет у старшей, следует говорить непосредственно ей.

— Ну, а как работает Виктория Марковна?

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Хотела с вами посоветоваться. Сегодня мне звонили из управления. В детский санаторий нужен начмед. Как вы полагаете, подошла бы ее кандидатура? Мы привыкли к недостаткам друг друга. Вам со стороны виднее. Вы опытный врач. Человек умный. Вы это доказали на собрании.

— Я не ожидала, — сказала Анна с пробудившейся обидой, — что вы возьмете Таисью Филимоновну под защиту.

— Я не люблю выносить сор из избы. Это глас народа. Так как же относительно Виктории Марковны?

— Неужели вы всерьез считаете, что такой беспомощный врач может еще кем-то руководить?!

— Ну, а вы?

— Что я?

— Согласились бы пойти на этот пост в детский санаторий? — и, не дав Анне опомниться, продолжала: — Там работа самостоятельная. Хорошая квартира, двухкомнатная.

Анна взглянула в упор в полуприкрытые глаза:

— Хотите от меня избавиться?

— Что вы, дорогая! Просто вы достойны лучшего положения.

…Несмотря на все хорошие слова, оказанные Спаковской, от разговора с ней у Анны осталось ощущение неловкости и недоверия. Неужели Вагнер прав?

«20 февраля.

Томка, дорогая моя Томка, не писала тебе тысячу лет. Не сердись на меня. Люблю я тебя по-старому. Нет, даже больше. И никогда не забуду, как ты примчалась всего на одни сутки — навестить меня в больнице. Такие вещи не забываются.

Сегодня, когда Анна Георгиевна показала мне твое письмо, мне стало очень стыдно, ты разыскиваешь меня, тревожишься, а я молчу, как истукан.

Прости меня!

Анна Георгиевна выходила меня. Она говорила мне: „Нет… нет… нет…“ И все внушала мне: „Ты будешь жить“, — до тех пор внушала, пока я не поверила.

Меня лечили в санатории восемь месяцев. Представляешь? И я ничего не платила. Наоборот, я восемь месяцев получала по больничному.