Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Все сразу бросилось ему в глаза: оживленное лицо Аси, ровный, как натянутый шнурок, пробор на голове Антона и букет роз на столе. Его, конечно, принесли братья-журналисты, они на такие штуки — мастера! Костя сунул бутылку на шифоньер. Хорошо, что он розу догадался завернуть в газету. Ее небрежно бросил на подоконник.

Все трое при его появлении замолчали, оборвав какой-то, вероятно, интересный разговор. Молчал и он. Молчал и злился.

— Вот хорошо, Костя, что ты пришел, — услышал он, наконец, Асин голос.

Кажется, в интеллигентном обществе так принято говорить гостю, явившемуся не вовремя.

— Вы знакомы? — спросила Ася.

— Еще бы! — сказал Антон.

А Костя для себя его слова перевел так: «Кто не знает этого работягу, который починяет лампы, утюги и прочую муру. Известная личность в санатории».

— Да, все же я скажу: Ремарк — это явление, — продолжая, видимо, прерванный появлением Кости разговор, — сказал Сашко. — Если хотите знать, я никого из наших современников рядом с Ремарком не поставлю.

— А Хемингуэй?! — Антон, неизвестно чему улыбаясь, взглянул на Асю.

— Я люблю Хемингуэя, но Ремарк меня за живое берет. Он выворачивает человека наизнанку, показывает самое сокровенное своих героев. — Изо рта Сашко вылетали слова-дробины и стреляли в одну цель. — Я не знаю другого художника, который бы так потрясал души.

Костя не выдержал и громко хмыкнул.

— Кажется, ты возражаешь, — прицепился к нему Сашко. — По-твоему, писатель не должен говорить правду народу?

— Должен. Пусть писатель говорит правду. Но разве это правда, что я не человек, а червь! И что сколько бы я ни пыжился, а подставляй голову и сдыхай, как червь, на которого наступили. А я не хочу — сдыхать! И пусть Ремарк мне это не доказывает.

— Браво! — воскликнул Антон.

Костя не понял, смеется ли он над ним, или на его, Косте, стороне. И от этого взъярился еще больше.

— Ты «Триумфальную арку» читал? Разве тебя не волнует судьба Равика? Его мысли, чувства? Его трагедия?! — горячился Сашко.

— Волнует. Только Равик умнейший человек, и образование у него побольше, чем у других, а что он делает? Разве он не соображает, что если одну гадину убьет, так от этого ничего не изменится. Мне твоего Равика жаль, а я не жалеть, я его уважать хочу!

— Надо побывать в его шкуре. Он ведет себя геройски. Ты не прав, Костя, ты судишь Равика с позиций советского парня. Ты не учитываешь тот политический климат, в котором живет Равик. Ведь если писатель раскрывает перед тобой безысходность, все страшное, что порождает фашизм, этим самым он уже за торжество правды.

— Загнул! Какое же это торжество правды?! Ремарк ведь не только для тебя и меня пишет. Мы-то как-нибудь разберемся, что к чему. Ну, а те — на Западе? Что если они в эту самую безысходность поверят? Им-то надо как-то мозги вправить! Если он в романе показывает, как в жизни бывает, то все это и без него знают. Пусть скажет, что делать, когда у тебя над головой кулак.

— Уважаемые оппоненты, — вмешался Антон, — нельзя ли ваш литературный диспут перенести в другое место. Копья ломать приятственней на свежем воздухе. А то пришли навестить, а сотрясаем атмосферу. Это неучтиво по отношению к нашей Прекрасной Даме, — Антон, погасив ироническую улыбку на своем красивом, гладком лице, поклонился Асе.

Тут только Костя, взглянув на нее, увидел, как перевернуло Асю. «Бедненькая! Глаза совсем провалились».

— Простите, Ася, — сказал Сашко. Его веснушчатое добродушное лицо выражало откровенное раскаяние. — Мы утомили вас?

— Пошли, рыцарь! До свидания, Ася. Поправляйтесь. Приглашаю вас на первый вальс.

Костя поднялся, не зная, уходить ему или оставаться.

Но Ася сказала: «Посиди». Когда дверь за журналистами закрылась, она неожиданно попросила купить ей мармеладу.

— С тех пор, как заболела, первый раз сладкого захотела.

Костя был польщен: небось этих пижонов не попросила, а с ним, как с другом. Терзаясь собственной недогадливостью — мог бы и сам сообразить — помчался в магазин. Купил коробку яблочного мармелада. Продавщица предложила коробку ассорти. Он подсчитал: до получки два дня, на обед придется стрелять. Черт с ним! На ходу глянул на часы, до ужина осталось сорок пять минут. Хоть бы никого больше черт не принес, хоть бы немножко побыть с ней наедине.

Но черт принес какую-то немолодую тощую женщину с рыбьим профилем. Она сидела у Асиной кровати и скрипучим голосом что-то говорила.

Мельком глянув на нее, Костя перевел взгляд на Асю: что-то за эти четверть часа, пока он отсутствовал, случилось с ней. Глаза тоскливые. На щеках два ярких пятна.

— Это моя землячка, Манефа Галактионовна, — сказала Ася, — вместе лежали в больнице, в одной палате. Приехала сюда отдыхать.

— А-а-а, — протянул Костя и подумал: «Когда дьявол унесет эту Манефу!»

Манефа манерно кивнула.

— Я не знаю, удобно ли говорить при молодом человеке… — сказала Манефа.

— Удобно.

Манефа своим скрипучим голосом (бывают же такие отвратительные голоса) заговорила:

— Так вот: моя задушевная приятельница работает костюмершей в театре.

«Ну, положим, — мысленно отметил Костя, — задушевной приятельницы у тебя нет, для этого нужно иметь одну деталь — душу».

— Вы уже это говорили, — сказала Ася.

— Да, да. Это у меня явно склеротические явления: расстройство функциональной нервной деятельности. Так эта приятельница говорит, что вся общественность буквально возмущена. Нет слов. Мне все известно из первоисточников…

— Я прошу вас… Я не хочу на эту тему, — сказала Ася.

— Я понимаю вас, — скрипела Манефа.

Костя взглянул на Асю. Прижав руки к груди, Ася смотрела на Манефу отчаянными глазами.

— Слушайте, вы, — Костя поднялся и, глядя с ненавистью на рыбий профиль, тихо и раздельно сказал: — А ну, мотайте отсюда к чертовой матери!

— Что?! — Манефа вскочила. — Ася Владимировна, оградите меня от этого хулигана!

— Уходите, — тихо проговорила Ася.

— А-а-а, я теперь понимаю, почему вас бросил муж… — выкрикнула истерично Манефа.

Костя взял ее за плечо и повел к двери.

— Если бы вы были мужчиной, я набил бы вам… физиономию, — сказал он, выставляя ее из палаты. Закрыв за ней дверь и повернув ключ, он подошел к Асе.

— Спасибо тебе, Костя. А теперь иди…

— Никуда я не пойду. Мы еще с тобой выпьем.

— Ладно.

Он извлек из газеты розу.

— Ох, какая! — Ася всплеснула руками.

— Не роза, а целая поэма. Сейчас я ее — в воду.

— Спасибо тебе…

Стоял февраль. Крымская зима шла в наступление. В расселинах гор лежал снег. Над Ай-Петри курился туман. Иногда с каменистой гряды, всю ее потопив, стекали серые, синие, буро-желтые облака. Не проходило и получаса, как прижатый к берегу городок погружался в молоко. Не было видно вершин кипарисов, матово блестели листья лавра.