Овадий Савич - Воображаемый собеседник

Петр Петрович так ясно вспомнил все, о чем рассказывал Черкас, что даже слезы навернулись на его глаза. Он увидал себя мальчиком в отцовском саду, он снова испытал то детское огорчение, впервые разлившееся на весь мир и ушедшее от маловажной своей причины.

— Да, я помню, — сказал он дрогнувшим голосом и вытер слезы, — только… разве это — праздник?

— С этого все началось, — уклончиво ответил Черкас. — Если вы припомните, та же мысль посещала вас очень часто. Вы только никогда не высказывали ее, но она-то и дала вам возможность прожить ваши пятьдесят пять лет, ни за чем не гоняясь и ничему не огорчаясь. И теперь она одна успокаивает вас.

— Но вы, кажется, сами говорили, — с недоумением возразил Петр Петрович, — что сидеть на месте это не значит жить.

— Вас ждут, — напомнил Черкас и еще тише прибавил: — Это говорил другой, которого видят все.

— Я иду, — сказал Петр Петрович, — но я никого не звал.

— Вы думали о них, — ответил Черкас.

Они оказались в большой комнате — если это была столовая, то стены ее, очевидно, раздвинулись. Там сидело очень много людей. Петр Петрович сперва никого не узнал. Они все повернулись к нему, когда он вошел, и, улыбаясь, глядели. Они что-то говорили, но он не слыхал слов, он видел только, как медленно движутся губы. Жесты гостей были мягки и законченны, ни один не обрывался, но плавно переходил в другой.

— Вы хотите говорить с кем-нибудь? — спросил Черкас, — вы узнаете гостей?

Петр Петрович испытывал такое успокоение, какого не знал давно. Он не узнавал людей, но и не любопытствовал. Не узнавая, он знал их всех. Он улыбался так же, как и они. Только у Черкаса было строго-спокойное, слегка грустное лицо. Петр Петрович обернулся к нему с сияющим лицом и сказал:

— Я не знаю, о чем говорить. Я всех знаю, только не узнаю.

Черкас поклонился и, выпрямившись, посмотрел на гостей. Один из них встал и подошел к Петру Петровичу.

— Поздравляю вас, — сказал он, и Петр Петрович тотчас узнал в нем преображенного тов. Майкерского, — поздравляю вас от имени всех сотрудников распределителя. Вы много лет были всем нам верным другом, Петр Петрович. Вам казалось, может быть, что в последнее время мы были несправедливы к вам. Вас, вероятно, очень огорчало все, что случилось с вами. Но мы только помогали вам понять себя, Петр Петрович. Мы были тем суком, который обломился под вами в вашем детстве. Этот сук должен был обломиться, чтобы вы упали и задумались. Боль проходит, и вы теперь, вероятно, благодарны тому суку. Петр Петрович, мы сложились и сделали вам общий подарок к сегодняшнему празднику. Мы заказали ключи к ящику тов. Евина. Один ключ будет всегда у него самого, другой — у меня. А третий мы просим вас принять как наш подарок, чтобы он всегда лежал у вас, чтобы вы в любое время могли открыть им ящик и взять оттуда все, что вы захотите. Евин, дайте ключ!

От толпы гостей отделился Евин и с глубоким поклоном подал Петру Петровичу изящный резной ключ. Даже Евин был сегодня другой, даже Евин, казалось, все понимал, и Петр Петрович относился к нему так же, как и к остальным, — с глубокой нежностью и любовью.

— Вам, может быть, кажется, что я больше всех виноват перед вами, Петр Петрович, — тихо сказал Евин, — но тов. Майкерский объяснил уже вам, почему мы все должны были поступать так, как мы поступали. Все-таки я хочу просить вас принять и от меня подарок. К этому ключу я заказал цепочку, чтобы вы не могли его потерять.

Петр Петрович оценил подарки и значение их. Он знал, что не должен благодарить, потому что здесь умеют понимать без слов. Он был так тронут, что глядел на все сквозь дымку, — глаза его увлажнились. Он кого-то искал в толпе, он не знал — кого, но не стоило называть этого человека или сказать о нем даже Черкасу. Петр Петрович знал, что нужный человек сам подойдет к нему и тогда он его узнает. Тов. Майкерский и Евин отошли, толпа ждала взгляда Петра Петровича. Он посмотрел, и люди поплыли перед ним, как на карусели, едва-едва пущенной в ход. Когда они приближались к нему, он узнавал знакомые улыбающиеся лица. Так проплыли мимо все домашние и все сослуживцы, все знакомые и случайные встречные, Володя Маймистов, по улыбке которого Петр Петрович понял, что он теперь все может сказать, о чем думает, и беспризорный мальчик, который однажды пожалел Петра Петровича в городском саду. Проплыли и такие люди, которых он давно забыл и которые умерли. Райкин и Геранин тихо наигрывали незнакомую нежную мелодию на странных, невиданных инструментах. Камышов и Елизавета улыбались друг другу и ни от кого не скрывали своего счастья. Все они были так милы и так дороги Петру Петровичу, он каждого нежно любил, с ними не надо было говорить, они все знали, и все о них знал Петр Петрович. Проплыли Петракевич, Лисаневич и Язевич — все трое были веселы, как Язевич, и тихи, как Лисаневич. Веселее всех улыбался Ендричковский, и глаза его сказали Петру Петровичу: «Тебе пятьдесят пять. Только-то? Всего только пятьдесят пять?» И также одна проплыла Елена Матвевна со своею доброю улыбкой, и Петр Петрович видел, что и она ни за что, не беспокоится, что она все поняла и любит его еще больше, чем в день их свадьбы.

А того человека, которого он искал, не было. Петр Петрович очень удивился, что его нет, и с беспокойством поглядел на Черкаса. И вся карусель лиц исчезла, стены одел серый колеблющийся сумрак, и они еще раздвинулись. В огромной пустой зале стояли теперь только двое: Петр Петрович и Черкас. Черкас слегка согнулся, не то ожидая приказаний, не то к чему-то прислушиваясь. Беспокойство охватило Петра Петровича целиком. Он не мог говорить, и он тоже начал прислушиваться. И он услыхал снова те шаги, которые слышал на прогулке и тогда, когда просил Черкаса свести его со смертью.

— Я не хочу! — воскликнул вдруг. Петр Петрович. — Я не хочу этого! Я хочу тех!

Казалось, Черкас слегка удивился. Он посмотрел на Петра Петровича и сказал спокойно, как всегда:

— А я думал, вы именно этого и ждете.

Но Петра Петровича охватил дикий страх, даже руки его похолодели, а сердце бешено застучало.

— Нет, нет! — закричал он в исступлении. — Не хочу! Верните тех, верните!

Усмешка чуть-чуть тронула бледные губы Черкаса.

— Хорошо, — сказал он. — Вернемся назад. Сегодня ваш праздник, вы можете приказывать. Кого вы хотите видеть?

Свет зажегся снова яркий, стены выплыли из тумана и твердо стали на свои места. Петру Петровичу показалось, что Черкас усмехнулся презрительно, но ему некогда было думать об этом. Нестройный шум, все усиливаясь, послышался в воздухе. Это возвращалась назад карусель. Страх прошел, но беспокойство осталось. Теперь карусель неслась бешено, Райкин и Геранин с искаженными лицами с силою вытягивали из своих инструментов самые громкие, пронзительные звуки. Петр Петрович узнал мелодию — они снова играли ту плясовую, под которую на его именинах плясал Черкас, только темп ее был еще бешеней. Петр Петрович опять взглянул на Черкаса, ища объяснения у него, но танцор стоял рядом замкнутый, холодный и улыбался еще презрительнее. Петр Петрович не решился задать ему вопрос. Он глядел на сумасшедшее верчение карусели, на искаженные лица тех, кто только что так спокойно и приветливо улыбался ему. Черкас поднял руку, и карусель разом остановилась, и оборвались все звуки. Петру Петровичу стало еще беспокойнее, потому что искаженные лица в тишине казались особенно отталкивающими, даже страшными. Он не выдержал и вскрикнул: