Ион Чобану - Мосты

— Чем отдавать задарма, лучше себе на корма. Сам обрабатывал, сам и пить стану.

Правда, и до закона об акцизах дедушка не продал скупщикам ни стакана вина. Живую копейку ему давало ремесло решетника. Но не только в этом загвоздка. Дед вечно опасался, что купленное вино, может статься, бабы давили ногами… Даже Лейба, дедов приятель, посмеивался:

— А ведь ты, Тоадер… хе-хе… кошерней меня.

После кружки полынного вина у меня начинало ныть под ложечкой, казалось, и гвозди мог бы есть. Однако лекарство есть лекарство некоторое время после него нельзя ничего брать в рот. А мне уже казалось, что живот вот-вот прилипнет к спине, в жилах играли искры — как говорил дед, кровь прибавлялась, в конце концов я срывался с дедовой завалинки и, точно одержимый, летел за краюшкой сухого хлеба. Теперь отец не называл меня заморышем или щепкой, не корил за разборчивость в еде. Какая там разборчивость? Подавай мне свежий каравай!

И корм, как говорится, был в коня. Раньше я, бывало, борону волоком волочил к телеге, а теперь на вытянутых руках поднимал над головой сам, нес и укладывал в телегу.

На завалинке рычит пес. Смотрю на ворота: к нам идет дед Петраке, размашисто шагает в своих выложенных соломой, обмотанных проволокой штиблетах. Собака, может, и не стала бы рычать — знает дедова брата. Но с некоторых пор старик Петраке носит палку, сучковатую и тяжелую, как палица.

— А-а, воскресла божья коровка! Сползла с юбки Иринуки Негарэ? Что, явился поглазеть, как я поживаю? Чего торчишь, как столб? Места на завалинке мало, что ли? Ну ладно, молодчина, что наведался. На, держи кружку полынного вина… И чтоб ноги твоей не было в моем дворе, если сунешься еще хоть раз целовать мне руку. Кто я тебе — поп или дьякон?

Соседи, конечно, услышали, что к деду пришел брат Петраке. Хоть слова гостя и не долетали до их ушей, но зато дедушка кричал достаточно громко.

Дед Петраке не был говоруном. Когда бы ни наведался к нам — вечером, с утра, в полдень, — одно только говорил:

— Доброго времени!

Поставив в угол сучковатую тяжелую палку, подходил, если это случалось в дедовом доме, целовал руку бабушке, а потом волей-неволей брал и дедову. Даже брань не спасала от этого обряда. Петраке был молчалив и медлителен, но упрям и постоянен в почтении к старшему брату. Дед со злости подпрыгивал на одной ноге, потом выскакивал во двор прохладиться и почти всегда возвращался с бадейкой, в которую успевал нацедить вино, тут и бабка ничего не говорила: ведь Петраке и ей руку лобызал.

Теперь дед Петраке выпил всю кружку полынного вина и молчал. Приутих и дедушка настороженно. Сощуренные глаза светились щелками, острыми как бритва.

Так я их оставил на завалинке. И так же застал вечером, когда вернулся с отцом с боронования кукурузы.

— Ну, скажи хоть ты что-нибудь, Костаке! Пришел с покаянием, просит отпущения грехов. Будто на войну собрался, где шрапнели землю пашут! Спрашиваю, что случилось… Ха… Не хочет говорить. Вот! Коровья образина!.. Пусть я не буду Тоадер Лефтер, если я его не разгадал. Дуралей, хочешь попасть на каторгу? В соляные копи? Лишь бы выгородить Негарэ… Суешь голову в петлю?! Только бы увидеть Иринуцу веселой да игривой. И чтобы бедрами вихляла!

Дед Петраке оперся подбородком на сучковатую палку и непроницаемо молчал, словно его и не было тут.

— И ты его, Костаке, спроси: есть у него в сусеке зерно, все у него шарики на месте? Не забывай: ты хоть и мой брат, но потакать я тебе не стану. Ты в жизни своей мухи не убил, а тут стать лжесвидетелем… Нет, я тебя по шерстке не поглажу. Пусть ты мне брат… И если Ирина не перестанет наседать на тебя, скажи ей, что будет иметь дело со мной. Живо окроплю керосином и подпалю. Пусть в другой раз знает! Вот! Вот!

Легче легкого было завести деда и ох как трудно остановить!

— Дурак, хоть святой водой его окропи… Таким же и останется. Ну, скажи что-нибудь! А то сердце мое шипит, будто на сковороде!

— Доброго времени, бадица, — тяжко и неуклюже выпрямляясь, встал дед Петраке и пошел своей дорогой, широко расставляя ноги, шлепая штиблетами. Чем-то он походил на старого слона, которого мы однажды видели в оргеевском «иллюзионе».

Прошел мимо нас. Попрощался с моей матерью, отцом. Мне и Никэ дал с десяток орехов — сколько поместилось в его широкой, как черпак ладони. Орехи у деда Петраке ядреные, будто свинцом налитые, и холодные, как лед, хоть он их и вынул из-за пазухи. Как говорят, зипун новый, да со старыми дырами: ветер в одну залетает, в другую вылетает.

Все, что делал дед Петраке, было непостижимым. Село решило разгадать тайну, и слово было сказано:

— Петраке — дурень.

Так говорили о дедовом брате, и для чужих с тайной было покончено без особой мороки. Впрочем, петушиных мозгов хватило бы на то, чтобы разобраться в загадочной истории, если бы знать, что старик хоть в молодости питал надежду!

Четыре года кряду Ирина Негарэ ни весточки не получала от мужа. А между дедом Петраке и Ириной в молодости была большая любовь.

Сколько лет прошло, как вернулся Георге Негарэ из плена. Вырос у него парень-жених, девушки на выданье. Менялись в селе не только люди, но и сама земля. Однажды вьюжной зимой холм сполз в низину. Сады, виноградники, ощетинившиеся тычками, переместились вместе с почвой. И только дедов брат не менялся. Стоило ему прикорнуть, как уже вскакивал с криком «Ура!» рвался в атаку. Двадцать с лишним лет прошло, но дед Петраке так ни за что и не соглашался заночевать у чужих. Даже днем во время прополки у Георге Негарэ не спал. Боялся насмешек.

За двадцать лет село не удосужилось подобрать ему прозвище. И не потому, что скупилось. Кукоара, как и многие молдавские села, щедро наделяло людей своих меткими прозвищами, переходившими от отца к сыну. Деда, например, нарекли Решетником, бабушку — Зеленщицей, потому что по весне она носила в город петрушку, укроп, щавель, спаржу и прочую зелень для борща. Георге Негарэ почему-то прозвали Рогожиной, сельский батюшка и тот не остался без клички — отец Чеснок. Ее придумал мой отец, и из-за этой дерзости не довелось ему стать дьячком, его выгнали из семинарии за тихие успехи и громкое поведение!

И нас, «дьяковых детей», не пощадили — прилипло к нам прозвище, которое годами не мог отодрать от нас даже отец, обучавшийся в городе. Нас называли Кожухами. У матери была отличная память — она помнила весь дедушкин зодиак, календарь на две тысячи лет, всех святых, вплоть до Кирикэ-хромца, но и она не могла взять в толк, откуда взялся этот самый Кожух, который на нас нацепили.

И один, значит, дед Петраке жил без прозвища. На склоне лет его, правда, нарекли Петраке Козел, потому что у старика была редкая длинная бородка, скрученная веретеном.