Бела Иллеш - Избранное

— Ха-хо! Ха-хо! — крикнул Михалко. — Ревекка приехал!

Со стороны шоссе появилась низкая, плечистая фигура еврея с рыжей бородой. Пел он. За спиной у него висел большой узел из зеленого сукна, в левой руке он держал пестрый зонтик.

— Сюда, Ревекка, сюда!

Через несколько секунд Михалко уже пожимал коробейнику руку.

— Новости есть, Ревекка?

— Лучше бы их не было!

— Иван, — обратился Михалко к младшему сыну, — проводи своего приятеля домой.

На прощание медвежатник протянул мне руку, которая по величине могла бы служить веслом для дунайской лодки.

— Скажи мне, — спросил я по дороге Ивана, — почему у этого рыжебородого женское имя?

Иван осторожно огляделся. Хотя поблизости никого не было, он все же ответил шепотом:

— Старик Шенфельд, свинопас, дал обоим своим сыновьям женские имена, чтобы их не забрали в солдаты.

— Их в самом деле не взяли?

— Конечно, забрали. И не только обоих сыновей — Ревекку и Маргариту, но даже трех его дочерей — Дебору, Зали и Сару — тоже призвали на военную службу и только тогда отпустили домой, когда три комиссии единогласно установили, что они действительно девицы. Но об этом все-таки говорить не следует, как бы Ижака еще раз не наказали. Достаточно он уже отсидел — целых восемь месяцев.

— А почему сидел старик? — интересовался я.

— За ростовщичество.

— За ростовщичество? Неужели твой отец дружит с ростовщиком?

Иван посмотрел на меня так, будто усомнился, в своем ли я уме. Укорять меня он не стал, только дружески упрекнул.

— Как ты можешь так говорить? Ижак — ростовщик? Неужели ты на самом деле думаешь, что в Венгрии за ростовщичество арестовывают ростовщиков?

— А как же мне думать иначе?

По лицу Ивана было видно, что он стыдится моей наивности.

— Знаешь, — сказал он после короткого молчания, — старику Ишаку Шенфельду первому пришло в голову, что надо организоваться и требовать повышения платы.

— Что же это имеет общего с ростовщичеством?

— Видно, что ты чужестранец! — сказал Иван Михалко, неодобрительно качая головой.

На другой день после обеда медвежатник опять послал за мной.

Кроме Михалко, я застал в кузнице Хозелица.

— Молчать умеешь? — спросил меня Михалко.

— Умею.

— Умеешь ли писать, я, конечно, спрашивать не буду. Сегодня вечером, когда взойдет первая звезда, Иван придет за тобой. Принеси с собой бумагу и карандаш.

— Григори, ты делаешь глупость, — заговорил Хозелиц. — Зачем мы будем беспокоить молодого господина, отнимая у него вечерний отдых!

— Не лицемерь, Абрам. Ты ведь первый говорил мне об этом парне. Ты предлагал, чтобы я его прощупал. Я и прощупал его. Чего ты еще хочешь? Прощупать так, чтобы кости переломать? Этого ты хочешь?

— Я только хочу, Григори, чтобы ты не наделал глупостей.

— Паршивый ты человек, Абрам, на редкость паршивый. Что бы мы ни начали, ты всегда болтаешь одно и то же: не наделайте глупостей, не наделайте глупостей. А когда выяснится, что дело, которое ты считал глупостью, удалось, ты всегда бормочешь: надо было это сделать давно. Ты не боишься, что нам надоест тебя слушать?

— Я боюсь только одного, Григори: так как голова у тебя не такая сильная, как кулак, то ты думаешь кулаком, а не головой. Если бы ты употреблял для этой цели голову, то рано или поздно понял бы, что нам нужен не только такой человек, как ты, который всегда верит, что все должно удаться, но и такой, как я, который знает, что начатые нами дела никогда не удаются полностью.

— Жаль, что ты не сделался раввином, Абрам.

— Действительно, жаль, — согласился Хозелиц. — Если бы я был раввином, я обратил бы тебя в свою веру и назначил бы сторожем в синагогу. Как бы ты вышвыривал из синагоги тех, кто не заплатил общинного налога!

— Я могу тебе показать, как я сделал бы это!

Он схватил Хозелица, как маленького ребенка, и стал раскачивать в воздухе, как будто хотел далеко отбросить. Потом посадил обратно на пень.

— Теперь ты, по крайней мере, знаешь, что тебя ожидает, если ты будешь слишком много болтать!

Когда стемнело, мы с Иваном отправились в лес.

В лесу было так темно, что я не видел ничего в двух шагах. Иван вел меня за руку, но, несмотря на это, я все же не раз натыкался на деревья.

— Как ты узнаешь дорогу? — спросил я.

— Чувствую, — ответил Иван.

Над нашими головами кричала сова.

Когда лес стал редеть, я увидел издали цель нашего путешествия — горящий на лесной поляне костер. Вокруг костра сидело человек двенадцать — четырнадцать. Венгры, русины, евреи. И среди них медвежатник. Все они курили трубки.

— Садись! — сказал мне Михалко, указывая на место рядом с собой на разостланной шубе. Больше он ничего не сказал.

Я чувствовал странное волнение.

«Костры на Карпатах!..»

Уже двести лет, из вечера в вечер, зажигались эти костры: двести лет тому назад они показывали путь бойцам-освободителям Ракоци. Теперь вокруг них сидят те, которые сами ищут путей к освобождению.

Высоко вздымалось пламя. Горящие сосновые ветки распространяли сильный запах смолы. От света костра темные контуры Карпатских гор сделались черными. Звезды на синевато-черном небе блестели, как миллионы далеких костров.

Свинопас Ижак Шенфельд сбросил лапти, снял с ног онучи и протянул голые ноги к огню, чтобы согреть их.

— Там — Россия, а там — Большая венгерская равнина, — объяснял Михалко, показывая рукой, в которой держал трубку, сначала на северо-восток, потом на юго- запад.

— Наконец-то проснулся! — крикнул Хозелиц.

Это относилось к Ревекке Шенфельду, который только что вышел из леса.

Ревекка не ответил. Он сел рядом с отцом, вынул из кармана кисет и набил трубку. Щепкой достал из огня уголек и, взяв его голыми руками, прикурил.

Когда Ревекка выпустил первое облако дыма, Михалко заговорил:

— Мы получили известие, что через несколько дней в Пемете приедет правительственный эмиссар для борьбы с ростовщичеством.

— Ай-вей, ай-вей! — вздыхал Хозелиц.

— В Хусте, — продолжал Михалко, — эмиссар арестовал руководителя профессионального союза деревообделочников Берталана Хидвеги. Эмиссар арестовал Хидвеги, но спустя несколько дней следователь выпустил его. Хидвеги — кальвинист и венгр. Венгр-кальвинист не может быть еврейским ростовщиком, даже если он и руководит профессиональным союзом. Из этого видно, что и эмиссар не может делать всего, что ему вздумается. Поэтому нечего сразу кричать «ай-вей». Мы должны спокойно выжидать, пока увидим, чего этот эмиссар от нас хочет. Спокойно — это не значит со сложенными руками. Я думаю, лучше всего было бы подать этому эмиссару письмо, в котором мы назвали бы по именам настоящих ростовщиков.