Бела Иллеш - Избранное

— Чего ты ждешь от такого письма, Григори? — спросил старик Шенфельд.

— Бывает, что и веник стреляет, — ответил вместо Михалко темнолицый Золтан Медьери, сидевший в шляпе.

— Это я часто слышал, но никогда еще не видел, — сказал Хозелиц.

— Эмиссар великолепно знает, где живет в Пемете настоящий ростовщик. Ведь он у нее обедать будет.

— Одним словом, — продолжал Михалко, — мы теперь напишем письмо.

Все долго молчали.

— Ты будешь писать, — обратился ко мне Михалко. — У нас всех с грамотой не совсем ладно: одни умеют говорить по-венгерски, но знают только еврейские буквы, другие знают венгерские буквы, но говорят по-русински, а вот Медьери никаких букв не знает. Словом, писать будешь ты. Пиши, что я говорю. Бумагу и карандаш принес?

Я положил на колени принесенную с собой толстую тетрадь.

— Эмиссар! — начал диктовать Михалко.

— Пиши лучше: господин эмиссар, — сказал Медьери.

— А если уже господин, то надо писать: уважаемый господин, — сказал Хозелиц.

— Ну, хорошо, — согласился с поправками Михалко. — Пусть будет так: «Уважаемый господин эмиссар! Вы ищете ростовщиков. У нас, на склонах Карпат, их больше чем достаточно. В Пемете тоже живет ростовщица — чтоб она издохла!»

— Этого не надо! — воскликнул Хозелиц, — Пусть она, конечно, издохнет, и как можно скорее, я тоже желаю ей этого от всего сердца, но писать так не нужно.

— Ну, не пиши, — уступил Михалко. — «Для того, чтобы господин эмиссар напрасно не терял времени…»

…своего драгоценного времени, — поправил Хозелиц.

— «…драгоценного времени, — диктовал дальше Михалко, — мы скажем Вам…»

… Вашему Высокоблагородию…

— «…скажем Вашему Высокоблагородию, где находится берлога того медведя, на которого Ваше Высокоблагородие охотится».

…изволите охотиться…

— Ладно: «изволите охотиться. Ростовщицей нашей деревни…» Пиши, Балинт! — «…нашей кровопийцей является та самая жена Натана Шейнера, та паршивая стерва, у которой Ваше Высокоблагородие изволили ужинать, когда последний раз были в нашей деревне».

— Когда Вы в последний раз изволили почтить своим посещением нашу деревню.

— Отстань! — крикнул Михалко на Хозелица. — «Мадам Шейнер, — сердито и громко диктовал он дальше, — самая паршивая падаль, самая подлая ростовщица. Это знают хорошо все, кроме Вас, господин эмиссар. Если кто-нибудь из пеметинских бедняков жалуется этому дохлому Шейнеру, что он голодает, что ему нечем кормить своих детей, Шейнер посылает его к своей жене, а эта проклятая баба дает взаймы несчастному три-четыре форинта, а за каждый одолженный форинт взимает по три крейцера в неделю. Высчитайте, господин эмиссар, сколько это будет процентов».

— Это мы должны высчитать сами, — высказался Медьери.

— Сто пятьдесят шесть процентов, — сказал я.

— Это верно? — спросил Михалко.

— Да, верно, — ответил вместо меня Ревекка.

— Видишь ты, — обратился Михалко к Хозелицу. — И ты еще возражал против этого мальчика!

— Я только против тебя возражал, Григори.

— Не ссорьтесь! Можно делать все, только ссориться нельзя! — сказал плачущим голосом старик Шенфельд.

— Ну, тогда пиши дальше, Балинт. Пиши так: «Эта грязная свинья взимает с несчастных пеметинцев сто пятьдесят шесть процентов годовых. Их кровью она угощает и Вас, Ваше Высокоблагородие».

— Этого не надо, — сказал Медьери.

— Нет, надо! — кричал Михалко.

Диктовка — вместе со всеми ссорами — заняла больше часа. То, что было написано под диктовку Михалко, я переписал потом за десять минут.

— Теперь вопрос заключается в том, кто это подпишет, — сказал Хозелиц, когда я прочел окончательный текст письма.

— Надо послать без подписей, — заявил Ревекка.

— Глупости! Все, что мы здесь пишем, эмиссару великолепно известно. Мы ему пишем только для того, чтобы он понял, что мы тоже не слепые, и не мог потом сказать, что не арестовал Шейнершу, так как не знал, кто она такая. Те, кто подпишут, — это свидетели против эмиссара! — горячо сказал Хозелиц.

— Надо будет собрать сто подписей, — предложил Михалко.

— Для ста человек арестантский дом начальника уезда слишком тесен, — захныкал старик Шенфельд. — Даже сидеть будет негде. Как же мы спать будем?

— Нужно собрать сто подписей, — повторил Михалко. — Венгры могут смело подписаться: венгр не может быть еврейским ростовщиком. Что касается русин, — они не боятся, они привыкли уже к тюрьмам. Евреям подписываться не надо.

— Постой, Григори, погоди! — возразил Хозелиц. — Ты начинаешь смотреть на евреев так же, как пророк Дудич, который рисует их трусливыми собаками. Стыдись, Григори! Первым подпишусь под письмом я, вторым — Ижак. Хочешь, Ижак, или нет?

— Хотеть-то я не хочу, но подпишусь, — ответил старик Шенфельд.

Все сидящие у костра, за исключением сына Михалко и меня, подписались на листке. Медьери и Ижак Шенфельд поставили только три крестика, фамилии же их подписал я.

Письмо взял Михалко.

Ревекка подбросил в огонь свежие сосновые ветки. Посыпались искры, несколько секунд огонь, шипя, боролся с сырыми сосновыми иглами, потом вспыхнул высоко вздымающимся пламенем.

— Хорошо бы стакан вина! — вздохнул Медьери.

— Рюмку бы водки! — сказал Михалко.

— Я знаю многое, что было бы хорошо, — сказал Хозелиц.

Бричку правительственного эмиссара Акоша Семере, въехавшую в Пемете, тянули две прекрасные серые лошади. Семере был усатый и бородатый венгерский господин, в сапогах, старомодно одетый. Гуляя по улицам, он приветливо отвечал на поклоны каждого еврейского оборванца или русинского дровосека. Детям он раздавал крейцеры и расспрашивал их, как они учатся. Стариков он также останавливал и спокойно выслушивал все их жалобы. Вздыхал вместе со всеми вздыхающими.

Эмиссар остановился у директора Кэбля, обедал у Шейнеров, а вечера проводил у начальника уезда, выпивая и играя с ним в карты. Михалко, принесшего письмо пеметинских рабочих, эмиссар принял в доме Кэбля. Пожал руку кузнецу-медвежатнику и обещал ему тщательно изучить жалобы пеметинцев.

На другой день он лично посетил Михалко.

Пришел он пешком. За ним следовал его слуга, одетый в гусарскую форму, несший в руке пенковую трубку с длинным чубуком, а под мышкой коробку из орехового дерева с табаком. Когда вельможа уселся в кузнице на одном из пней, гусар набил пенковую трубку величиной с кулак, и после того как эмиссар установил, что трубка хорошо тянет, гусар зажег свернутый несколько раз кусок газетной бумаги, который господин эмиссар собственноручно подержал над ней. Когда из трубки поднялось первое облако дыма, Семере начал говорить.

Михалко думал, что эмиссар желает с ним говорить о письме пеметинцев, но ошибся. Семере интересовался не ростовщиками, а медведями. Он до мельчайших подробностей расспрашивал Михалко, как он находит медвежью тропу, как он догоняет медведя и как умудряется подойти к страшному зверю на расстояние удара ножом, не боясь, что медведь его примнет. Михалко терпеливо отвечал на вопросы важного господина. Но его ответы все же не удовлетворили господина эмиссара. Он попросил медвежатнику показать ему на гусаре, как он ускользает от объятий медведя. И кузнец-медвежатник, по просьбе эмиссара, устроил игру в охоту на медведя. Медведем был гусар, а Михалко охотником. Но после того как Михалко приставил два веника, выполнявшие роль ножей, один — к горлу гусара, другой — в бок, игра ему надоела.