Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

… вложил в нее дощечку. — В следующей редакции Булгаков исправил на более правильное: «… вложил в эту руку кусок пергамента».

… все перепутали, что я говорил … они неверно записывают за мной. — Булгаков затрагивает вопрос о «противоречиях», якобы имеющихся в Евангелиях. Противники христианства поднимали этот вопрос во все века, пытаясь посеять сомнения в отношении текстов евангельских повествований. В 20-е гг. богоборцы всех мастей вновь стали оспаривать достоверность евангельских текстов. Часто проводились диспуты на эту тему. С удовольствием в них участвовали, например А. В. Луначарский и митрополит обновленческой «церкви» А. И. Введенский. Один из таких диспутов между ними был опубликован в брошюре: Л у н а ч а р с к и й А. В. Личность Христа в современной науке и литературе М.: Безбожник, 1928. Эта брошюра была тщательно изучена Булгаковым. Мы приведем из нее отрывок, который привлек внимание писателя.

«В в е д е н с к и й. …Я…должен попытаться реабилитировать Евангелия от некоторого, я бы сказал, обывательского взгляда на учение церкви о слове Божием. Оно боговдохновенно, следовательно, вы себе так представляете, что Бог, на манер лектора, диктовал, а стенографы, в виде святых апостолов, записывали…

Л у н а ч а р с к и й. Это была бы, пожалуй, лучшая техника.

В в е д е н с к и й. Но, обращаясь хотя бы к нашим стенографам (пардон, мадам), меня так много записывали, что я знаю, что и наши человеческие силы не всегда хорошо записывают человеческую речь. Так что даже если подходить к апостолам как к стенографам, очень может быть, что на них не следует сетовать более, чем на многих стенографов наших дней. Но апостолы никогда не хотели выступать в лице стенографов. Или вы думаете, что Христос шествовал по Галилее, а апостолы, в виде милиционеров истории, тотчас же в протоколе фиксировали… Дело вот в чем: у нас читается: Евангелие от Иоанна, от Матфея, от Луки, от Марка, а по-гречески стоят четыре буквы — „Ката“. По-гречески это значит «по»: Евангелие по Марку, по Луке, по Матфею, по Иоанну. Вы видите, как церковь предупреждает — не стенограмма, не протокол, не мемуары… Не результат чрезвычайной следственной исторической комиссии написан. Нет! Это поистине «по», то есть как апостолы пишут, исходя из своей психологии. Они записывали Евангелие как воспоминания. И в Евангелиях нет противоречий, а есть субъективное восприятие. Евангелие божественно по своему духу, а не по букве» (С. 37—38).

Есть много работ, авторы которых более убедительно, нежели А. И. Введенский, доказывают, что в Евангелиях нет противоречий (см., например, того же Фаррара). Однако по Булгакову получается, что в Евангелиях все-таки «путаница» есть, и продолжаться она будет, по его мнению, весьма продолжительное время. Если принимать всерьез «евангелие от Воланда» как попытку писателя ревизовать основы христианства, то можно констатировать отход Булгакова от евангельских повествований. Но если рассматривать «евангелие от Воланда» как автобиографические зарисовки писателя, то все получается логично. Общеизвестно, что политический сыск проявлял колоссальный интерес ко всему, что было написано Булгаковым или продиктовано (рассказано) им кому-либо. Дневники и некоторые рукописи писателя были изъяты органами ГПУ, а за ним самим «записывали» везде, где он только появлялся: на различных литературных чтениях («Никитинские субботники» и проч.) и кружках («Зеленая лампа» и др.), в «Гудке», в театре, на вечеринках и даже в собственной квартире. Вот только один пример (лояльно-профессорский) из многочисленных записей (от 14 марта 1936 г.):

«Статья в „Правде“ и последовавшее за ней снятие с репертуара пьесы М. А. Булгакова „Мольер“ особенно усилили как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улице одному), хотя внешне он старается ее скрыть. Кроме огорчения от того, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя… В разговорах о причинах снятия пьесы он все время спрашивает: „Неужели это действительно плохая пьеса?“ — и обсуждает отзывы о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что на его счастье рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: „А разве в "Мольере" есть политический смысл?“ — и дальше этой темы не развивал… В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но это он сделать боится, видимо, считая, что это „уронит“ его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с „кающимися“ и подхалимствующими. Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы пробудить его сейчас отказаться от его постоянной темы — противопоставления свободного творчества писателя и насилия со стороны власти, темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни» («Я не шепотом в углу выражал эти мысли». С. 37—39).

«Записанное» — собиралось и систематизировалось в ОГПУ в «деле Булгакова». Туда же иногда попадали и «записи», которые имели совершенно другое предназначение. Например, там могли оказаться заметки П. С. Попова о Булгакове, поскольку Попов также находился «под колпаком». В архиве писателя сохранилась тетрадочка, в которой есть такая любопытная запись Н. Н. Лямина: «У меня есть чудный друг — Патя Попов, он мой старый знакомый и приятель… пишет разную галиматью (Макину биографию, например). Уже дошел до „самых корней“ его происхождения…» (ОР РГБ. Ф. 562. К. 17. Ед. хр. 19). Именно «корни» более всего и интересовали «специалистов» на Лубянке.

Пятнадцать лет (!) ходили за Булгаковым «добрые люди» и «записывали» каждое его слово, создавая своеобразное «евангелие от Булгакова», отрывки из которого появились в печати совсем недавно. Писатель прекрасно знал, что многие из окружения принимают участие (вольно или невольно) в создании его «евангелия», и боялся «искажений», «вранья» и «путаницы». Кстати, в последней редакции романа речь уже идет не о многих «тысячелетиях», в течение которых будет продолжаться «путаница», а лишь о «долгом времени». Эта поправка весьма симптоматична.

Добавим к сказанному, что многие факты свидетельствуют о том, что примерно в 1928 — начале 1929 гг. на Булгакова был написан донос, произведший на писателя сильнейшее впечатление (пока он не опубликован, но о его содержании можно судить по другим доносам этого страшного для писателя времени, в которых, например, были такие сведения: «О „Никитинских субботниках“ Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ. Об Агранове Булгаков говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках „судьбы русских литераторов“, что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли»). С этого времени тема предательства и доносительства стала одной из главных в творчестве Булгакова.