Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

Задание по автоматике, над которым Надя так радостно трудилась, тоже осуществление идей Груздева: ведь это он вдохновлял агрономов и инженеров, создавших такие замечательные заводские теплицы. Во всем Груздев. Везде Груздев! С ума можно сойти!

Громко переговариваясь, подходили к своим автобусам буровики, операторы, рабочие промыслов в резиновых сапогах, ватниках и брезентовых спецовках, несли с собой «сухие пайки» в хозяйственных сумках или в рюкзаках за плечами. Все спешили, только Ахмадша продолжал стоять под дождем, не ощущая холодных брызг, его толкали — он тоже не замечал этого. Память неустанно воскрешала минувшее: вот Надя в теплице среди тропических зарослей огурцов любуется ими, обращаясь то к Полине Пучковой, то к нему, желанному тогда гостю: «Вы посмотрите, сколько в них солнца! Какие они чистые, выхоленные!»

Пчелы так и гудят над стеллажами. Одна запуталась в волосах Нади, жалобно жужжит. Девушка встряхивает головой, смеется, боязливо поеживаясь. Ахмадша высвобождает пчелу, поправляет мягкие блестящие завитки, тихонько прикасается к ним губами.

А сейчас работает на заводе молодой технолог Надежда Дмитриевна Груздева, зорко следит по приборам за ходом процесса на своей установке, возвращается домой не одна, и нет ей дела до переживаний Ахмадши: вычеркнут он из ее жизни. Хоть сегодня умри, хоть завтра — ей горя мало!

Однако среди этих мыслей все настойчивей пробивалась одна: Надя взволновалась при сегодняшней встрече! Как она вцепилась в раму окна! А ее взгляд. Любовь и страдание были в нем.

— Нет, нет! — вслух сказал Ахмадша и обомлел: легкая женская рука подхватила его под локоть.

— Что «нет»? Почему ты стоишь здесь, как придорожный столб? — Зарифа, совершавшая объезд своих владений, по-дружески заглянула ему в лицо. — Случилось что-нибудь? Ты на себя не похож. A-а, понимаю… Но ведь о тебе в фельетоне ни слова.

Ахмадша, с трудом соображая, стряхнул с себя оцепенение.

— В каком фельетоне?

— Ну, в «Советской Татарии». Разве ты не читал? Громовая статья против тунеядцев, которые прячутся за широкие отцовские спины.

— При чем здесь я?

— А эта бедная девушка, которая писала тебе…

— Бабетта?!

— Она Рита, Бабеттой ее называли по имени героини кинофильма. Паршиво, что дочь Семена Семеновича тоже оказалась связанной с этой шайкой. Наша девушка, с производства, — и вдруг потянулась черт знает куда!

В словах Зарифы Ахмадше послышался упрек по его адресу.

— Я к ним случайно попал, Зарифа Насибулловна, так, под настроение вышло…

— Вижу, что у тебя и сейчас подходящее настроение! — ворчливо отозвалась она и просто, сердечно, как сыну, предложила: — Поехали в столовую! С утра крошки во рту не было.

В бело-голубом зале они сели у окна, за которым был виден город, накрытый серой сетью опять приударившего дождя. Пока Зарифа по-хозяйски делала заказ молоденькой официантке, Ахмадша снова задумался, глядя, как в палисаднике какие-то низкие кусты зябко приплясывали под двойным наскоком дождя и ветра. Молодое деревце, одетое удивительно зелеными, но будто остекленевшими, уже неживыми листьями, вдруг задрожав, сбросило их с себя и горестно развело голыми мокрыми ветками.

Нервно стиснув ладони рук, Ахмадша сказал:

— Это дерево… Как сразу оно разделось…

Зарифа оглянулась, но ничего достойного внимания не увидела за окном.

— Дерево разденется — не беда. Для того и осень. Не нравится мне другое… Ну, что ты хандришь?

— Разве я виноват?..

— Кто же тогда виноват, если не ты? Таких, как Юлька Тризна, надо просто пороть — не розгами, конечно, а словами, но чтобы стыдно, чувствительно было. А тебя… — Зарифа задумалась, словно старалась проникнуть в будущее Ахмадши добрым, лучистым взглядом. — Я даже не знаю, что с тобой делать, — чистосердечно созналась она.

— Я и сам не знаю. Стараюсь работать больше: на буровых забываешься, там все кипит, а приду домой — будто в тяжелом сне. Мысли только о Наде. Сегодня додумался до точки, зачем я живу? В работе тоже ведь ничего хорошего не создал. Ничем себя по-настоящему не проявил…

— Это ты выбрось из головы. Вот уже действительно додумался! — с присущей ей страстностью сказала Зарифа. — Зачем он живет? Хотя я себя об этом тоже спрашивала в трудную минуту. Скупая все-таки жизнь: хорошее у нее надо вырывать с бою! В одном успеха добьешься — она тебя в другом ущемит… Вот я: из страшной бедности и темноты вышла, как-никак фигура на производстве, а всю жизнь одинока. Почему же для меня пары нет? Кто мне нужен, тот занят; кому я нужна, мне не мил. Ну что прикажешь делать? Топиться? Давиться? Да никогда! Нынче ездила я домой, в деревню, мать навещала, и просто поразилась: до чего там хорошо. Зеленая травка по улице. У нашей речки ветлы распушились. Молодежь по вечерам за околицей пляшет. Но совсем новая молодежь! Совсем другая жизнь. А мама старенькая стала. Раньше она была голосистая, красивая, но суровая, а сейчас одряхлела, тихонькая такая. Посмотрит, как солнце за лугами садится, и что-то шепчет: посмотрит, как деревенские гуси летят: на ночевку, над крышами, над улицей крыльями машут, опять шепчет. Вслушалась я. А она: «Дорогой ты мой белый свет, как с тобой расставаться-то неохота!» Так горячо стало у меня на сердце! Ведь мало доброго она видела. Теперь бы только жить да радоваться, ан старость подступила. И я подумала: «Спасибо, что мы своим родителям старость обеспечили!» И вообще сколько хорошего, красивого сделали. Пусть тесно в душе от чувств, страданий, даже от сомнений, без которых одни самодовольные тупицы живут, но зато если у человека душа полна, ему никогда и нигде не скучно, а боль можно перетерпеть, перебороть.

— Это неверно, Зарифа-апа… то, что не скучно! У меня здесь, в груди, — страшная пустота. Мы столько говорим о новой советской семье, о любви, но почему серьезные девушки выходят замуж не любя. Подумаю — тошно делается.

Зарифа упрямо качнула головой.

— Думаешь, она его не любит?

— Да.

— Мне сначала тоже казалось, что она от обиды вышла за Груздева, может быть, даже назло тебе. Но потом…

— Что потом?..

— Присмотрелась я к ним. Ты представить не можешь, как много значит для женщины возможность гордиться мужем. Равенство равенством, но хорошо, когда он стоит на ступеньку выше, особенно если не подчеркивает своего превосходства…

«Мною гордиться Надя не смогла бы! — подумал Ахмадша. — А сейчас она просто презирает меня. Да, презирает, но и любит! Все равно любит!»

Он взял с тарелки кусок свежеиспеченного пшеничного хлеба, вдохнул с детства радующий запах, напоминающий о нагретой солнцем земле.

Сейчас деревца в палисаднике стояли голые, топорща черные от дождя ветки. Дальше виднелись крутые шиферные крыши. Навесы балконов и застекленные террасы смягчали строгие линии домов. Город жил, строился, полнился детворой. Придет весна — и снова оденутся листьями кусты и деревья, а неужели он, Ахмадша, должен навсегда похоронить свои надежды?