Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

Долго стоял Груздев на мосту, опершись на перила, потом медленно побрел обратно через Красную площадь.

Перед Домом союзов он опять остановился, поглядел на свое отражение в стекле — громадный детина, но очень, очень еще молод!

В той же зеркальной глубине отражались приземистые дома-лавки Охотного ряда и серая булыжная мостовая.

Наконец-то Алексей понял, чего ему хотелось: не в подвальном кабачке отпраздновать открытие нефти, а вот в таком здании, как белоколонный Дом союзов, превратить радость открытия не в застольное гульбище, а в светлый народный праздник. Пусть народ сказал бы нефтяникам: «Спасибо!»

Но ни Алексей, ни его товарищи не могли представить себе, как громко прозвучит это «спасибо» с трибуны партийного съезда.

Когда они прочитали в газетах, что делегаты съезда приветствовали бурной овацией сообщение Сошкина о башкирской нефти, о том, что на съезде был решен вопрос о создании на востоке новой нефтяной базы — «Второго Баку», то как бы со стороны с волнением увидели величие совершенного ими подвига.

— Теперь все тяжелое у нас позади! — заявил оптимист Семен Тризна.

— Вот уж этого никогда нельзя сказать: обязательно взамен прежних затруднений возникнут новые, — охладила его пыл Дина Дронова.

Груздев молчал, перебирая в памяти дни, проведенные в Москве, беседы с Иваном Наумовичем, встречи с Губкиным, их неустанную борьбу и веру в победу, взглянул на Яруллу и Джабара Самедова, смирно сидевших на скамейке, и улыбнулся.

— Как вы думаете, товарищи? Не о трудностях (без них большое дело не живет), а о наших новых обязательствах. Чем должны мы ответить партии, народу?

— Когда громко хвалят, следует подтянуться, а не раскрывать рот, как ворона, — важно ответил Джабар. — Море нефти надо добыть для «Второго Баку».

Давно миновал тот незабвенный день, когда Ярулла, придя домой, вымазал нефтью щеки выбежавшей навстречу Наджии, и тонкое личико Равиля, и носик безмятежно улыбавшейся в люльке Минсулу.

Теперь второму сыну Яруллы, Ахмадше, было уже четыре года, а шестилетний забияка Равиль стал в полную меру проявлять живость, которая сказывалась в нем с пеленок. Худенький, быстроглазый, с жесткими черными вихрами над низким лбом, он первым просыпался, поднимал всех в избе и целый день носился по степи и по деревне, где разместились буровики Груздева. То он забирался на склад, то в конюшню, норовил влезть на трактор, вдруг оказывался в кузове мчавшегося грузовика или являлся к буровой с шумной ватагой сверстников, приводя в смятение и состояние боевой тревоги всю вахту. Вихрем летел по его следам гвалт ребячьих ссор и материнских окриков. Но в пять часов дня, или в семнадцать ноль-ноль по расписанию, как шутили разведчики, мальчишка, израсходовав весь запас неукротимой энергии, приходил домой и, не внимая укоризненным словам матери, грязный, оборванный, падал на постель и мгновенно засыпал. Наджия раздевала и умывала его, словно куклу, и в семье до ранней утренней зари воцарялось спокойствие.

Минсулу, наоборот, была ласковой, тихой и кроткой. У маленькой девочки отросла, всем на удивление, большая, тяжелая коса. Равиля очень занимала эта коса, и Наджия не могла решить, что лучше: хлестать мальчика по рукам, чтобы не дергал сестренку за волосы, или остричь Минсулу? Приучить его к скромности и порядку невозможно, сидит за столом будто на иголках, болтает ногами, крошит хлеб, всюду сорит.

Зато не налюбуются родители на своего крепкого, сильного, не по-детски степенного Ахмадшу. Не так уж и красив он, но посмотришь — и не оторвешь взгляда: открытое милое лицо, светло-серые глаза под черными бровями. Нет в нем обычной для его возраста шаловливой резвости, никогда не плачет, не капризничает, никому не докучает.

— Удивительно деликатный ребенок, — говорила Дина Дронова. — Не могу равнодушно смотреть на него: так и хочется потормошить.

— Ахмадша, моя душа, Ахмадша! — напевала Танечка и сгребала с вазочки все конфеты. — На, возьми, моя любовь!

Ребенок брал конфету гибкими пальчиками, приподняв бровь, смотрел застенчиво из-под широкого лба.

— Спасибо, Тания-апа!

— Возьми еще для Минсулу.

Не выбирая, он брал, иногда, подумав, снова протягивал ручонку.

— Маме. — И опять брал только одну.

— Прелесть ты моя! — восклицала Танечка, любуясь им, без церемонии подхватывала мальчика на руки и осыпала поцелуями.

Ахмадша краснел, отворачивался.

— Садись обедать с нами! — приглашали его инженеры, когда он заходил к ним «с визитом дружбы».

— Мне мама не разрешает.

Только от чая он не отказывался; чаевничать со взрослыми его приучила Зарифа…

Сегодня праздник — байрам. Ярулла принес из сельского ларька (карточки уже отменены) черствые, каменно-твердые пряники и леденцы, банку мясных консервов, лук, копченую воблу и целую буханку пшеничного хлеба. Все это и миску горячей картошки в мундире поставили на стол — пировать так пировать! Но Наджия неожиданно сломала пряником зуб. Ярулле было очень жаль ее: редко она разрешала себе полакомиться — и вот: сломала такой белый, здоровый зуб! Оба они, глядя на беззаботно радовавшихся детей, вздыхали, а потом начали смеяться, когда Ахмадша, заметив огорчение родителей, пообещал, что он купит корову, вытащит у нее зуб и вставит его матери.

Наджия смеялась до слез.

— Тогда пожую! Все пряники съем!

А Ярулла — уже в который раз! — подумал: «Какое великое счастье — дети!» Однако выражать свою любовь к ним он стеснялся и скупо погладил Ахмадшу по русой головке.

Низамов был не совсем здоров в этот день, и Наджия собиралась поставить ему банки. Делалось это просто: несколько граненых стаканов, факел из ветошки, смоченной керосином: раз, два, три — и все боли как рукой снимает! Так лечил жену от простуды и сам Ярулла: после смерти Елены Груздевой не стало у разведчиков своего доктора.

— Выпей лучше водки с перцем, — посоветовал с видом знатока Джабар Самедов, зашедший на огонек к Низамовым.

Ярулла скептически усмехнулся.

— Не люблю я ее, выдумки — что помогает.

Самедов по-прежнему жил холостяком, был неизменно здоров, краснолиц, так же покачивался на ходу мощным корпусом. Грубости в нем заметно поубавилось, реже ругался, чаще задумывался, по вечерам пристрастился сидеть за книжками. Видимо, повлияло на него то, что богатейшие нефтяные районы, первооткрывателем которых считался и он, приобретали огромное значение. В степях, где недавно только ветер да вольные табуны гуляли по разнотравью, а зимой рыскали по заснеженным урочищам голодные волки, были заложены новые города. Там, где раньше лишь Оренбургский тракт, по которому гнали пешим этапом кандальников, прорезал ковыльную целину, теперь проложена железная дорога. Под Уфой вырос гигант — нефтеперерабатывающий завод. Нефть для него везли цистернами со скважин, и по нефтепроводу (тоже крупнейшее строительство в Башкирии) она пошла. С баснословной быстротой развертывались дела. Словом, было о чем задуматься Джабару Самедову.