Владислав Николаев - Мальчишник

Спустя тридцать минут я набавлял еще столько, потом целый час — и все без толку, будто прирос к лежанке.

Большинству людей незнакомо подобное состояние, когда, точно воздух из мяча, выходит из тебя воля и ты уже не звенишь, не прыгаешь, не катишься, а тряпкой валяешься, где бросят. Какой без воли человек?! И полчеловека нет. Завидуешь пасущейся за околицей на выгоне скотине, которая щиплет траву и пьет из дождевой лужи, ни с того ни с сего резвится и бегает и творит продолжение самой себя. У тебя же никаких позывов. Не смирилось только сознание. Оно терзается от безнадежности и горечи.

Однажды, разбуженный на рассвете знобким холодком и опередившими птичий оркестр горластыми деревенскими петухами, я вспомнил другое утро — благоухающее умытыми ночной росой цветами и, несмотря на ранний час, уже прогретое теплым дыханием моря. Сорокалетняя женщина в белой кофточке и синих трикотажных брюках, тоненькая и невесомая, завязывала свое каучуково-бескостное тело в немыслимые узлы: откинется назад, согнется, сложится вдвое и, держась на ногах, опустится грудью на гальку. Поднимет ногу над головой — прямая линия с другой.

Когда женщина закончила упражнения, пот бежал по ее лицу и шее дождевыми струйками, а потемневшую кофточку можно было выжимать.

— Вы молодец, Надя! — с восхищением сказал я. — Никогда бы не подумал, что такие упражнения под силу и немолодым.

— Если хочешь жить, все под силу.

Надя Малыгина — писательница из Волгограда. Родом она с Урала и во время войны в составе Уральского добровольческого танкового корпуса прошла санинструктором весь его боевой путь. Мы подружились с ней с первого знакомства, оказавшись под одной крышей в Ялте, в писательском Доме творчества: в столовой сидим за одним столом, вместе делаем зарядку.

— Мой будущий муж после войны привез меня к себе домой в разобранном виде. Из поезда в поезд, с машины на машину переносил на носилках. Изрешечена осколками, контужена, с перебитыми сухожилиями и нервами. Живой труп. Способна была лишь удивляться, зачем я ему нужна, когда даже сама себе не нужна. Только ради него и принялась выкарабкиваться. Сначала научилась двигать пальцами, сжимать их в кулаки, потом потихоньку освоила руки и ноги. Каждый день прибавляла нагрузки. Пришел час — освободилась от кровати. В конце концов довела себя до тех кондиций, в каких видишь теперь. Если хоть на один день прерву занятия, тотчас начинаю слабеть, хиреть и слышать свои многочисленные раны.

Спасибо, Надя.

И мне надо начинать с малого. Согреваясь от усилий, целое утро я сжимал и разжимал кулаки. Пальцы были достаточно крепкие, не растеряли силенок, трудно давалось лишь принуждение. Спустя сколько-то дней вышел в огород. Ноги пьяно заплетались, на лбу выступил холодный пот, неодолимо хотелось пасть в траву и лежать, лежать, не мучить себя боле.

Победы представлялись ничтожными, не приносили удовлетворения, скоро все мои потуги стали раздражать и томить меня своей малостью. Надо замахиваться на большее. На глаза попался тяжелый, с золотым тиснением том, отпечатанный на нестареющей веленевой бумаге. Помнится, что-то там было созвучное моему аховому положению. Снял том с полки и раскрыл посередке, где покоилась шелковая тесемочная закладка.

Великий натуралист Карл Линней в третьем лице повествовал о себе. На сорок четвертом году жизни он побывал в когтях смерти. Излечился земляникой. Ел ее каждое лето так долго, как она длилась, и так много, сколько мог достать и съесть, посредством чего он не только полностью излечился, но получил от этого и пользу большую, нежели от водолечений, а также победил и цингу, которой страдал каждую весну с молодых лет…

В когти смерти я попал тоже на сорок четвертом году. Совпадение утешало и обнадеживало. Оставалось поверить в землянику да добраться до нее.

В светозарную пору жена вывела меня за ворота, развернула лицом к лесу, клубившемуся долгокругим зеленым пожаром посередь дымных полей, и подтолкнула рукою в спину, чтобы я смог набрать инерцию.

Долго ли, коротко ли брел, наконец, вступил в лес.

На грациозно изогнутой цветоножке в спелой тяжести склонилась до земли между листьев-тройчаток кисть сочно-зернистых бордовых ягод. Они манили и просились в рот, однако недостаточно властно, чтобы я мог легко и свободно нагнуться и сорвать. Для этого пришлось собрать все имеющиеся в наличности силенки. В пояснице натянулось, хрустнуло, а принужденная воля отозвалась неожиданной болью. Но мысль о том, что в землянике — живая вода, воскрешающая к жизни, не позволяла сдаться, отступить.

Вкруг изножия буростволой сосны, на приподнятости, рясная и лучистая земляника лежала коралловым ожерельем. Хорошо бы снять его, принести домой и надеть на шею дочери. Впервые за многие годы собирал я землянику не в кружку либо корзинку. Впервые не срывал ее вместе с ножками и тройными зазубренными листьями и не складывал в букетик, чтобы принести благоухающую на всю избу радость своим девочкам, — впервые отправлял ягоды прямо в рот.

У изножия сосны я изнемог, свалился набок, но и в таком положении продолжал обирать ягоды вокруг себя, покуда не наелся вволю. Домой возвращался несколько живее, чем уходил. Наметившаяся бодрость приоткрывала какие-то новые возможности.

В первые дни на попадавшиеся тут и там грибы я глядел совершенно равнодушно, даже обходил их стороной, чтобы лишний раз не приневоливать себя и не нагибаться, но уже через недельку, отправляясь в лес, прихватил с собой корзину и, пока завтракал земляникой, с горой наполнил ее ядреными красноголовиками и пузатыми боровиками.

Ежедневными прогулками и свежими ягодами к концу лета я настолько расшевелил себя, что мог притворяться здоровым и полноценным человеком. Но едва мы перебрались на зимние квартиры в город, где не было уже ни прогулок, ни ягод, я стремительно покатился вниз и скоро снова прочно залег, как медведь зимой.

Однако опыт преодоления земного притяжения у меня уже был, и по первоснежью я встал на тропу пенсионеров, протоптанную в загородном лесопарке. С розового утра до синих сумерек ходят по ней напористо и целеустремленно старички и старушки, забредая верст на пять в глубь соснового бора. Иного пенсионера, одетого в легкую куртку и кеды с шерстяными носками, издали примешь за готовящегося к рекорду спортсмена и, лишь поравнявшись с ним и узрев пропаханные долгой и трудной жизнью морщины, понимаешь — рекорда не будет. Большинство же облачены по-стариковски: в стародавние боты «прощай молодость», валенки, пальто на вате либо полушубки, на женщинах — жаркие пуховые платки. Некоторые старички о трех ногах — с костыликом.

То ли потому, что день и ночь бор овевают заводские дымы, то ли потому, что проходит через него слишком много народу, тут и там глаз натыкается на суховерхие сосны. Нет, они еще не умерли вовсе. Ниже костлявой голой макушки раскинулись вечнозеленые живые ветви, усаженные ребристыми шишками, и по подкорью бродят соки, натекая янтарными наростами на раны. Деревьев уже коснулось старение, но они не сдаются. Костяно побрякивая на ветру усохшими макушками, они выгоняют заряженные потомством шишки еще многие десятилетия.