Владислав Николаев - Мальчишник

А собравшиеся вокруг Ильды Шаминой женщины и сама она — разрумянившиеся, стройные и крепкие, в вязаных собственными руками шапочках-цветах, свитерах-букетах — ярче малявинских девок. В прошлом году Ильда на полпути до финиша в кровь стерла ногу. Но разве могла она, первая лыжница послевоенной поры, из рода-племени спортсменов — отец, мать, дяди, тети, брат — все бегали либо прыгали, — разве могла сойти с лыжни, уступить ее молодой сопернице? Никогда!

И она сняла грудью шелковую ленту, натянутую на финише. И тут же упала на руки мужа — Юры Иванова, геолога и моего одноклассника.

Как и положено на празднике, повсюду лотки под белыми скатертями и лотошницы в белых халатах поверх толстых зимних одежд. Дымятся медные самовары. Из бидонов пахнет кофе. Горы пирожков, бубликов и бутербродов.

Столики с яствами развезены по всей трассе. Лыжники бесплатно там могут выпить стакан чаю или кофе, съесть бутерброд.

И никаких горячительных напитков. Даже шампанское нигде не блеснет осеребренной головкой. Некий оборотистый малый, в дубленке и черной ухоженной бородке, решил воспользоваться этим обстоятельством, привез на «Волге» целый ящик водки. Хочешь — полной бутылкой бери, хочешь — сто граммов нальет, прихватил с собой и мерный стаканчик, цена божеская — ресторанная: червонец бутылка, два рубля — стопарь… Не женщины — мужчины взъярились. Оборотистого шинкаря чуть не вытащили из машины на правеж, да вовремя успел нажать на газ.

Женщины с лыжами погрузились в теплые автобусы, и их повезли в Европу, в Синегорье, расположенное в тридцати пяти километрах от города. Старт у них там, финиш — у подножия Долгой горы.

Мужчины стартуют от Долгой горы, в пути встретятся с женщинами, добегут до Синегорья и поворотят обратно. Дистанция у них в два раза длиннее — семьдесят километров.

Лыжня стелется по старой, демидовских времен, узкой вырубке, по которой подвозили некогда к тагильским домнам выжженный в лесных ямах древесный уголь. Она то взбегает на увалы и горы, то спускается в долины, на елани; громоздятся по сторонам вековые шатровые ели-терема, способные укрыть в непогоду по сотне людей, возносятся до небес медностволые колонны сосен.

До поры струйка воздуха не колыхнется над лыжней, огороженной от ветра двумя лесными заплотами. В солнечном сиянии день парит и нежится.

Но вот на крылатых лыжах пролетел первый, второй, третий, и застоявшийся воздух затрепетал, зашелестел, запосвистывал вихрями.

Прежде на тройках-птицах, в казацких седлах неслась и летела Русь, ныне на лыжах-птицах. Как встарь, мелькают, задевая глаз, версты и деревья, долы и горы, а впереди, в неоглядной дали — новое великое и непостижимое будущее.

В этот час я держу руку на пульсе нации. Слушаю, считаю удары. Бьется ровно, сильно и молодо. Здоровье — молодецкое, богатырское.

Я пропадал. За неполных три земных кругооборота семь раз лежал в больнице по полтора-два месяца, выпадавших на зиму и на лето, на весну и на осень, в общей сложности около года.

Казарменного образца палата. Два десятка железных сухоребрых кроватей, расставленных попарно. Между парами узенькие проходы, куда можно протиснуться лишь боком, приставляя одну ногу к другой. В окнах меж двойных рам — облагороженные белилами металлические решетки. От покрытого бурым линолеумом пола шибает в нос хлоркой, с которой три раза в сутки освежают палату.

Это теперь так четко и последовательно я восстанавливаю обстановку. В те же времена были часы, когда черная немочь и страдание мутным колеблющимся туманом застилали сознание, и я ни зги не видел вокруг или видел отрывочно, смутно и отрешенно.

Вот сосед справа, чья койка примкнута к моей, бессвязно размахивает руками, и я беспокоюсь, как бы он не зацепил меня. Вот санитар, опахивая мое лицо полами нечистого халата, елозит лентяйкой по проходу, и в голову ударяет казенный запах хлорки — запах неволи. Вот присела рядом со мной молоденькая сестрица и кормит с ложки манной кашей. По небритому подбородку каша стекает на подвязанное вокруг шеи грубое вафельное полотенце, и я от этого не испытываю никакой душевной неловкости. Только совершенно не хочется есть. Мотаю головой, увожу испачканный рот от ложки, но девушка проявляет поистине материнское терпение и скармливает всю кашу. Напоследок она промахнулась и ткнула ложкой в нос, но тут же исправилась — отвязала полотенце и оборотной, чистой стороной обиходила все мое лицо.

Она же три раза в день, утром, в обед и вечером, приносит таблетки и из промытой ладошки высыпает прямо в мой рот. По целой горсти. Прежде она просила подставить ладонь и шла дальше. Улучив момент, я прятал таблетки под простыню либо в карман больничной пижамы, чтобы при удобном случае вышвырнуть их в форточку или спустить в унитаз. Перед форточкой с поднятой в замахе рукой, сжимавшей горсть таблеток, поймал меня врач, и с тех пор начались строгости.

Другим лекарства, может, и помогают, мне от них только хуже: сковывают, связывают в движениях, ни ногой, ни рукой шевельнуть или, наоборот, настолько взвинчивают двигательную систему, что как угорелый сутками носишься по палате.

Когда страдания оставляют и туман выходит из головы, я всматриваюсь в лица соседей, прислушиваюсь к их редким немногословным разговорам. А с ними что? Какая беда их настигла?

Сосед справа — в неблизком прошлом летчик-реактивщик. Решившись спасти аварийный самолет, он не катапультировался, как было велено командованием, а потянул его к посадочной полосе и не дотянул всего лишь какие-то двести пятьдесят метров. С того времени голова у него скошена набок и сильно вытянута на шее вперед, правая рука в полусогнутом виде поднята вверх и бессвязно размахивает, левая — откинута назад и тоже без устали двигается. Похож он на темпераментного оратора, произносящего с трибуны затянувшуюся на годы страстную речь… Правая рука рубит воздух, убеждает, внушает.

Навещают его жена и дочь. Дочь появляется почти каждый день. И в положенные для свиданий часы, и рано утром, и поздно вечером, когда больница заперта — ей отпирают.

Но весенней поре она в клетчатом полупальто с капюшоном, на который широко стекают густые ореховые волосы. Такие же ореховые глаза смотрят на отца с тревогой и обожанием. На свежих щеках вспыхивают и гаснут треугольные ямочки.

Если бы можно было на минуту остановить летчика, выпрямить шею, успокоить перекошенные губы, то сходство с дочерью стало бы очевидным: такие же ореховые глаза, такие же густые каштановые волосы, прошитые, однако, проседью.

С помощью дочери заправив за резинку пижамных брюк непослушные руки, он сидит на скамейке вполоборота к ней, любуется, восхищается, страдает глазами и ведет ясные речи: